Событие, которое сегодня собрало нас вместе, бросает двойной вызов глобализированной современности. Вызов, потому что благодаря своей необычайной способности к “проникновениюˮ Достоевский принимает на себя участь пророка нашей современности. Современности, в которой “всё дозволеноˮ: нигилизм и священные войны, фемицид и педофилия. Вызов прежде всего потому, что эти “откровенияˮ возможны только через чтение, безусловной ценности которого в наши дни угрожает оцифрованное и вирусное человечество. Поэтому одна из задач гуманитария сегодня – пробудить цивилизацию от цифрового сна, по-новому “оплодотворитьˮ ее, вернув к книге. И я благодарна юбилейным торжествам за предоставленную мне возможность сформулировать свой вариант прочтения текстов русского пророка вокруг такой актуальной темы, как нигилизм.

Уникальный опыт чтения призывает человека обратиться к цивилизационной памяти, стираемой ускоренными темпами цифрового развития. Таким опытом представляется и феномен “русского людоедаˮ – исследователя закоулков европейской души, явившего миру целую галерею художественных образов, поглощающих демонов этой души.

“[...] Везде-то и во всем я до последнего предела дохож, всю жизнь за черту переходилˮ, – писал Достоевский поэту А. Майкову (1867) [1, c. 207].Его творчество, наполненное жизнеутверждающей искренностью вплоть до самой смерти, выводит современного человека, поглощенного сетью Интернет, из киберпространства и предлагает ему сосредоточиться на внутреннем опыте, который я считаю своего рода интимным иммунитетом. Можно сказать, что чтение Достоевского создаёт психические и культурные контрфорсы, необходимые для борьбы человечества за жизнь.

Люблю ли я Достоевского? Могу ли назвать его “писателем моей жизни”? Пожалуй, это слишком ограниченные формулировки, чтобы описать всепоглощающее ощущение обновления, которое вызывают во мне его книги; вокальный диапазон этого вихревого смысла, действия, предпринятого над воплощением Слова с большой буквы, которым является для него человеческая природа, – Слова, которое способно ранить, надоесть или превзойти нас, читателей. Неоднократно мне хотелось откреститься от Достоевского и больше никогда к нему не возвращаться, пока мне в руки не попал гениальный перевод Фёдора Михайловича на французский язык Андре Марковича.

В своей книге “Достоевский перед лицом смерти, или призрачный пол языкаˮ [2] я показываю нового, современного Достоевского через язык его произведений. Творец и его наследие вступают в третье тысячелетие, где наконец-то “всё дозволеноˮ. Поколение интернет-пользователей, опираясь на субъективность опыта и невиданное доселе ощущение свободы, уже не страшится ни перейти границы дозволенного, ни, по словам самого Достоевского, “доходить до последнего пределаˮ.

Я сопровождаю писателя на эшафот, когда его приговаривают к смерти за “революционные идеиˮ. Я следую за ним на каторгу в Сибирь, откуда берут начало многие его метаморфозы. “Дитя неверия и сомненияˮ, которым он останется до конца жизни, до “гробовой крышкиˮ [3, с. 176], обнаружит и воссоздаст “народного Христаˮ, который не покинет “нового рассказчикаˮ в “Записках из Мёртвого домаˮ (1860 – 1862) и “Записках из подпольяˮ (1864 – 1865). Ученик каторжан, Достоевский-пророк предвидел возникновение тюремной матрицы тоталитарной вселенной, которая проявила себя с невиданным размахом в эпоху Холокоста и ГУЛАГа и продолжает существовать в современном мире в виде цифровой тюрьмы.

Чтобы противостоять нигилизму и его двойнику – крайнему консерватизму, которые гангреной разъедают мир без Бога и мир с Богом, Достоевский делает новую ставку на силу Слова и силу повествования – «<em>полифонического романа</em><em>»</em> (Бахтин). Он сотворил это, ведомый православной верой в воплощённое Слово. Романы его – «христоподобны» [christiques], его вера – романистична [romanesque]. Достоевский освободил сферу чувствительного от объективации и интеллектуальности, в которых господствует западное христианство, и именно сила православия приводит романиста в самой сердцевине разрушительного пафоса, скажем – пафоса того же нигилизма, которому расколотые демократии Запада тщатся ответить.

“Нигилизм явился у нас потому, что мы<em> все нигилисты</em>. Нас только испугала новая, оригинальная форма его проявления. (Все до единого Федоры Павловичи.)ˮ, – писал Достоевский в “предсмертнойˮ тетради [4, c. 54]. “Комический был переполох и заботы мудрецов наших отыскать: откуда взялись нигилисты? Да они ниоткуда и не взялись, а все были с нами, в нас и при насˮ (“Бесыˮ)” [там же].

Остановимся на этих цитатах. Кто такие “мыˮ? “Мыˮ – русские, раздираемые между Европой и Азией, которые притягивают и отталкивают друг друга, очарованные и озадаченные привычками и обычаями противоположной стороны<em>. </em>“Мыˮ – православные, готовые отдаться <em>пафосу стихии</em>, жестокому надрыву страстей и жалостливому почитанию икон,<em> –</em><em>“</em><em>настоящие деревенские нигилисты</em><em>ˮ </em>(“Власˮ, “Дневник писателя”, 1873 [5, с. 31 – 41]), до крайности возвышенные и оставляющие позади скучных доктринеров, преданных схоластическим радостям рассудка.

“Мыˮ – Федор Михайлович, у которого вызывали тошноту социалисты-позитивисты, «убежденные, что на “табула расаˮ они сразу же построят рай». “Мыˮ <em>–</em>бывший фурьерист, переживший смертный приговор и эшафот, который не испытывал недостатка в сочувствии к нигилистам: разве он не считал себя бывшим нечаевцем? (“Дневник писателя”, 1873).

“Мы” – не “пассивныеˮ ли это нигилисты, в которых отказ верить или неспособность к пониманию священного порождает безразличие, убежденность в утилитарности мира, его основанности на биологическом материализме и рациональном эгоизме? Или, быть может,“активныеˮ<em>–</em> вроде обыкновенного убийцы, который в грезах видит себя Наполеоном, а оказывается лишь Раскольниковым (от слова <em>“раскол”</em> – между старообрядчеством и официальной Православной Церковью, но не стоит ли за ним и великая схизма между католичеством и православием)? Или вроде кого-нибудь из тех “наших”, членов “тайного общества революционных поджигателей, мятежниковˮ, не устоявших перед чарами Петра Верховенского или соблазненных теориями зловещего Шигалёва, вспоминающих о Парижской коммуне и ее сторонниках, сжигающих Тюильри, которых русская печать именовала “петролейщикамиˮ?

Разрушение демократии под воздействием тоталитаризма, коричневая или красная чума, а также самые разные ультралиберальные искажения, глобализированная автоматизация умов или того, что от них осталось, <em>–</em><em> </em>все это наследие трагикомической, доленинской программы Шигалёва. Степан Трофимович Верховенский приписывает “шигалевщинеˮ “глубинуˮ грядущего общества потребления: “Шекспир или сапоги, Рафаэль или петролей?ˮ (“Бесыˮ, 1872). Эти слова звучат в настоящем времени.

Раскольников, Ставрогин, Кириллов, Верховенский, Иван Карамазов... Великие герои Достоевского <em>–</em> нигилисты, атеисты, неверящие в Бога, но своим протестом утверждающие свою веру в Него. “Ты поклоняешься Святому Духу, сам того не знаяˮ, <em>–</em>говорит Тихон, слушая исповедь Ставрогина (“Бесыˮ). Кириллов совершает самоубийство “чтобы быть свободнымˮ и “одинокимˮ, но кричит: “Свобода, равенство, братство или смерть!ˮ [6, с. 473]. Для Петра Верховенского очевидно, что этот “гражданин мираˮ “верит в Богаˮ, “даже хуже, чем папа римскийˮ.

Православная Россия могла бы не быть колыбелью нигилизма, если бы тезис Достоевкого о том, что <em>“все мы нигилистыˮ</em>, не касался бы нас и <em>–</em> в более глубоком и универсальном смысле <em>–</em><em> </em><em>“всех насˮ</em> – красноречивого человечества, “соучастникаˮ небытия и нигилизма. С каких пор? С начала эпохи безудержного либерализма, колониализма, периода активного развития технологий? Или с начала “истории метафизикиˮ, которая “защищает нигилизм внутри себяˮ? Сегодня письмо Достоевского представляет собой глубокий вызов социальной и политической, европейской и всеобщей истории.

Романы Достоевского <em>–</em> это романы мысли, которые возвышают словесное выражение до предельной многогранности. Нет другого способа (говорит писатель по существу), кроме полифонии текста, чтобы проникнуть в “подпольеˮ нигилизма. Только таким образом можно передать то загадочное наслаждение, которое испытывает Достоевский и которое позволяет нам оставить нигилизм за спиной.

Я уже предвижу вопрос: какое отношение имеет современный интернет-пользователь к этим сумасшедшим нигилистам, Раскольникову и Ставрогину; к святому князю Мышкину с его двойником, разъяренным Рогожиным; к четырем братьям Карамазовым? Но и в наши дни самым радикальным злом из всех мыслимых преступлений остается сексуальное насилие и убийство ребенка: сон Свидригайлова, исповедь Ставрогина – оно преследует самого Достоевского... Между жестокостью и милостью нет иного прощения за преступления, кроме бесконечного его описания.

Поэтому открывайте книги Достоевского и вслушивайтесь. Когда же наконец будет “все дозволеноˮ и у вас не останется больше ни скорби и страданий – лишь тревожность, не останется желаний – лишь потребительская лихорадка, не останется удовольствий – лишь быстрое облегчение от множества приложений, а вместо друзей – френды и лайки, когда вы потеряете способность выражаться в почти прустианских фразах “одержимых” Достоевского, но станете опустошать себя в обуянности кликами и селфи? Что ж, вы входите в резонанс с изнурительными полифониями “святого Досто”, который уже предсказал потоки смс, твитов и Instagram, порнографию, протестные движения против педофилии, флешмобы типа #MeToo и нигилистические войны – под видом войн “священных”.

Является ли Достоевский нашим современником? Ни больше ни меньше, чем фуга для струнного квартета и симфония с хором Бетховена. Или наследие Шекспира. Или “Комедия” Данте. Дерзкие вызовы в эпоху безвременья.

Переведенный, наверно, на все возможные языки (существуют 16 вариантов перевода “Преступления и наказанияˮ только на китайский!), “русский гигантˮ призывает нас к переосмыслению романа, философии и свободомыслия в Европе и во всем мире.