Интерес Екатерины II к театру общеизвестен: она сама писала комедии и трагедии, и организовывала культурную политику в этой сфере (см., напр.: [1]; [2] и др.). Однако мы не всегда понимаем, как именно императрица пыталась управлять ею: очевидно, что речь не может идти исключительно и только о прямых указаниях сановникам, которые как-то должны были выстроить этот сложный и противоречивый процесс или по крайней мере как-то встроиться в него. При всей значимости подобного рода действий, с самолюбивыми литераторами и даже с одаренными начинающими авторами нужно было работать деликатнее, мотивируя их, вдохновляя, приближая к двору или отдаляя от него. История литературных отношений М.Н. Муравьева и Д.И. Хвостова– яркое тому подтверждение: о них мы знаем очень мало и лишь начинаем собирать и систематизировать соответствующие материалы¹.

Так, новые свидетельства находим в неопубликованных письмах и сочинениях Муравьева, которые рассеяны по архивам Москвы и Санкт-Петербурга. По-видимому, знакомство двух поэтов произошло в июне 1778 г.; см. отрывок из письма Муравьева к Н.А. и Ф.Н. Муравьевым от 12 июня 1778 г.: “Я уж здесь присовокупил к своим знакомствам двух молодых людей весмахорошаго поведения. Ето Г. Микулин и Хвостов. Так мило иметь сообщество! кажется что тогда занимаемся мы более и сами собою, когда причины любить себя, усугублены”². Среди писем, сохранившихся в конволюте за 1778–1779 гг., находим одно, к сожалению, не датированное, но явно показывающее, что Муравьев и Хвостов довольно тесно общались в это время: “На нынешней неделе читал мне Г. Хвостов свою комедию Легковернаго и я хотел ее слушать как почитатель писмен. Она меня совершенно удовольствовала и как первое произведение очень молодаго человека, достойнешего примечания…”³. Видимо, его нужно отнести к 1778 или первой половине 1779 г.: поставлена комедия была в октябре 1779 г. [6, с. 63 и далее].

Эту картину может дополнить источник, который еще не привлек должного внимания исследователей и не был до сих пор опубликован, – письма Муравьева к Хвостову, которые хранятся в РО ИРЛИ⁴.

Они проясняют роли, которые играли все заявленные участники сложно устроенной придворной культуры: Екатерина II– верховный арбитр, который определяет, что и как должно ставиться на сцене; Муравьев – посредник, который должен транслировать волю власти; Хвостов – автор, успех которого зависит от того, примет ли он “рекомендации&8j1; и сможет ли соответствовать чаяниям императрицы. При этом, разумеется, и Муравьев, и Хвостов обладали определенной степенью свободы, которая и отличала их от рядовых чиновников и позволяла претендовать на то, чтобы хотя бы до некоторой степени определять интеллектуальный ландшафт эпохи.

Большая часть писем Муравьева к Хвостову(10 из 13) были написаны в 1779 г. – в промежутке от 11 июля до 24 декабря. Один текст () может быть датировано приблизительно – не ранее середины 1778 г., так как в нем упоминается четвертая часть “Опыта трудов Вольного собрания при Московском университете&8j1;, в которых были опубликованы произведения Муравьева [7]. Еще один () точно локализовать во времени не представляется возможным. Последнее же письмо в этой подборке датировано 10 августа 1781; также находим здесь письмо к И.М. Хвостову и приписку к нему, обращенную к Д.И. Хвостову.

Практически все эти тексты посвящены театру, его истории и современности, а также сочинениям участников переписки. Они позволяют не только приблизиться к реконструкции того интеллектуального контекста, в котором существовали молодые писатели 1770-х годов, но и скорректировать целый ряд утвердившихся в науке представлений и концепций.

Так, например, в письме Муравьев, рассуждая о “первом поколении русских писателей”, ожидаемо высмеивал Тредиаковского, но при этом сблизил(если не уравнял) Ломоносова и Сумарокова, которые для него являлись авторами одного порядка – безусловными классиками. Таким образом, уже в 1770-е гг. современники и ближайшие потомки видели в них не противников или даже представителей разных “школ”, а союзников в деле просвещения и развития искусств.

Там же Муравьев упомянул некую “Эпитафию”⁵, которую Хвостов ему “сказывал в Театре” и которую он творчески обыграл и переосмыслил: “…сделал я следующее, не знаю что, перевод или пародию”:

В “Записной книге” Муравьева сохранилось произведение, озаглавленное “Стихи для Дмитрия Ивановича Хвостова”; так как оно еще не было введено в научный оборот, приводим его здесь:

И. Виницкий в своей относительно недавней книге о Хвостове указал, что этот текст “датируется архивистами приблизительно 1775 годом” [6, с. 41], однако это не совсем верно: строго говоря, Л.А. Алехина, подготовившая обзор архивных материалов Муравьева в фондах РГБ [8], на который сослался исследователь, не датировала этот текст. Недоразумение могло возникнуть из-за того, что “Стихи” находятся среди других текстов, объединённых в “Услаждение скуки. Журнал Санкт-Петербургских упражнений. 1775 год”⁷. Тем не менее, это указание не надо принимать буквально, так как Муравьев возвращался к своим текстам на протяжении десятилетий, что-то дописывая, что-то исправляя, что-то вычеркивая. Кроме того, не очень ясно, зачем Муравьев стал бы посвящать в 1775 г. стихотворение безвестному Хвостову, с которым он даже не был знаком. Теперь мы можем датировать его точнее: первая строфа была написана не ранее середины 1778 г., затем Муравьев дописал еще три строфы, возможно, в это же время, а может быть, и позже; в любом случае мы склонны относить его к 1778–1779 гг. – времени наиболее интенсивного общения молодых людей (напомним, кстати, что стихотворение Муравьева “Успех твой первый возвещая...”, посвященное Хвостову, было написано примерно в тот же период – осенью 1779 [3, с. 184]).

Письмо , помимо сердечных излияний, уже содержит деловую часть: Муравьев писал, что «недели три назад, как я обещался Ив.<ану> Аф.<анасьевичу> Дмитревскому сказать от него вам, что он желает вас видеть». Таким образом, мы видим, что он с начала эпистолярного общения старался быть полезным Хвостову и заручиться его расположением, поэтому в этом же письме обещал «завтра иметь удовольствие сам извиниться перед вами».

Первое датированное письмо , от 11 июля 1779 г. – посвящено сразу нескольким сюжетам. Муравьев писал о Мольере и его роли в развитии французского театра, при этом он противопоставил известных писателей придворным Людовика XIV; это важно хотя бы потому, что он прозрачно намекал адресату на то, что они так же, как и Мольер или Расин, относятся к особой группе, писателям, которые могли бы претендовать на особый статус при дворе:

Мольер, который вам столько известен, был в искреннейшем союзе со всеми знатоками письмен, достойных сего имени. Он награждал опыты начинающего Расина. Буало, Шаппель и множество других писателей были для него лучшее общество, нежели все сии придворные Людовика XIV, с которыми общался он для изучения их шалостей.

Далее мы вновь видим Муравьева – посредника между Хвостовым и Дмитревским:

Чтоб исполнить приказание ваше, ходил я нарочно вчерась к Ивану Афанасьевичу <Дмитревскому>, но, по несчастию, не застал его дома. С будущей почтой буду иметь честь сообщить вам ответ его. Два дня прежде получения письма вашего говорил я с ним о вашей комедии. Он отозвался, что она уже отдана им для представления, но что череда ее будет по осени.

Отметим, что Муравьев не просто “исполнял приказание”Хвостова– это, конечно, обычная этикетная формула, но и обсуждал с Дмитревским комедию своего приятеля (очевидно, речь идет о “Легковерном”⁸) и планы по ее постановке на сцене. Вторая половина письма – обсуждение театральных и литературных новостей; бросаются в глаза имена М.М. Хераскова, И.И. Хемницера, Дмитревского и Д.И. Фонвизина:

Русский театр принимает новую жизнь и вот уже два вторника, что дают новые комедии: в прошедшую неделю играли комедию Михаила Матвеевича Злонравный. Меня еще не было тогда в Петербурге, затем что дней восемь, как я приехал из Твери. Впечатление от сей комедии было столь сильно, что едакий характер, слышал я от одного зрителя, конечно, должен существовать. Злые ненавидят стихотворцев, и вы видите, сударь, что они имеют причину. Их узнают. На нынешней неделе дана была комедия Святочная шутка, переложенная из Монт-Флертевой комедии LaFilleCapitaine⁹,пьеса, которой предмет смешит как бы нибудь.Вы не представите себе, сколько рукоплесканий при всякой неблагопристойности. Надобно признаться, что множество шуток в ней истинно смешных. Говорят, будто Дмитревский ее переделывал.

Денис Иванович пишет комедию с великим успехом, как говорит Иван Афанасьевич <Дмитревский>, но я не знаю еще ее содержания. Здесь вышли из печати басни Г. Хемницера, который взял в образец Геллерта: публика их удостаивает хорошего приятия.

Муравьев уже прекрасно ориентировался в литературном мире Санкт-Петербурга, ему было важно продемонстрировать своему адресату, что он хорошо разбирался в сложившихся литературных репутациях и понимал, на что именно нужно обратить внимание просвещенного собеседника. Само по себе важно указание на то, что Фонвизин летом 1779 г. уже активно работал над “Недорослем”. Заслуживает комментария и “Капитанская дочка”Монфлери-младшего. С одной стороны, тот факт, что произведения второстепенного французского драматурга и великого русского писателя называются одинаково, в значительной степени случаен, с другой – можно аккуратно предположить, что Пушкин, работая над историческим романом об екатерининской эпохе, мог знать о пьесе, которая, как утверждает Муравьев, возможно, была переложена на русский Дмитревским и которая могла получить определенный резонанс при дворе. Не желая вдаваться в детали, мы, тем не менее, позволим себе напомнить, что Монфлери-младший был одним из главных врагов и критиков Мольера, не принял его реформу, был последовательным “консерватором&8j1; в искусстве и, игнорируя устоявшуюся моду, обратился к опыту домольеровской драматургии (см., например: [9, с. 31–32]). Пушкин, создавая свою “Капитанскую дочку”, “роман на старый лад”, мог обыграть этот сюжет, иронически подчеркивая свой собственный консерватизм, а одновременно отсылая к литературным делам времен Екатерины II и Людовика XIV.

В письме от 16 июля 1779 г. Муравьев, по поручению Дмитревского, сообщил Хвостову новость о том, что “Легковерный” готовился к премьере. Отметим при этом, что позднее Хвостов вспоминал, что Муравьев “имел поручение от автора нашего, с помощию известного актера Дмитревского, раздать роли и споспешествовать комедии его Легковерный, которая была представлена на придворном театре при Екатерине II, удостоилась внимания сей государыни и похвалы публики” [10, с. 526]. Таким образом, акценты здесь намеренно смещены: инициатива теперь принадлежит самому Хвостову, а Муравьев оказывается лишь исполнителем воли товарища.

Очевидно, не получив ответа Хвостова, Муравьев в письме (от 23 июля 1779 г.) снова писал о решении поставить “Легковерного&8j1;. В письме (от 13 августа 1779 г.) вновь упоминался Дмитревский, на этот раз Муравьев должен был передать известному актеру письмо Хвостова. Там же Муравьев сообщал о том, что “В.В. <Ханыков> и Ал.Ал. Мик<улин> недели две тому назад, зашедши нечаянно в Театральную контору, видели, как списывали роли вашего Легковерного”¹⁰. Возможно, Муравьев хотел тем самым поддержать Хвостова, напряженно ожидавшего премьеры своей комедии.

В письме (от 16 сентября 1779 г.) Муравьев пересказывал оценки комедии Хвостова, данные Дмитревским и В.И. Бибиковым:

Я вас уверяю, что Ив. Аф. <Дмитревский>, или, лучше сказать, Василий Ильич¹¹, самых выгоднейших мыслей о вашей комедии, что я слышал от людей посторонних. Первый вас просит через меня продолжать труды ваши и сообщать их ему по мере, как их оканчивать будете, твердо уверены, что они с радостью будут приняты.

Здесь наконец проясняется, почему Дмитревский не мог написать Хвостовунапрямую. Дмитревский (а может быть, Бибиков через него) обращается к Хвостовучерез Муравьева, который прямо и недвусмысленно (“через меня&8j1;) называет себя посредником и сообщает об этом своему адресату.

Письмо – подробное описание триумфаХвостова, мы видим, как тепло “Легковерный” был принят при дворе, что пьеса стала предметом разговора императрицы и В.И. Бибикова (кстати, откуда Муравьев об этом знает? Вряд ли он мог быть участником этого разговора; скорее всего, он передавал общее впечатление зрителей, среди которых были Екатерина II, В.И. Бибиков, Г.А. Потемкин).

На следующий день в письме Муравьев вновь писал Хвостову об успехе его комедии, не забыв упомянуть о “зависти” Я.Б. Княжнина.

Как видно из письма , Муравьев уже был обеспокоен публикацией произведения своего приятеля и советовал обратиться в Московскую типографию: “Содержатель ее – один из лучших наших писателей и страстный любитель письмен Н.И. Новиков, и, здесь будучи, печатал несколько комедий на своем иждивении”. Подчеркнем, что Новиков – такой же участник придворной литературной игры, как и императрица, и Бибиков, и Дмитревский, и сам Муравьев. Он явно не воспринимался как опасный или опальный человек, напротив, публикация у него пьесы обласканного двором молодого автора вполне естественна.

Кульминация данного сюжета – письмо , в котором Муравьев рассказал Хвостову о том, как он обсуждал “Легковерного” с С.Г. Домашневым, как пьеса была принята при дворе и, что особенно важно, чего теперь ждут от начинающего автора. Екатерина II присутствовала на спектакле, комедия ее, видимо, заинтересовала, поэтому она обсудила ее с театральным цензором В.И. Бибиковым, который передал «инструкции» директору Академии наук С.Г. Домашневу, а тот, в свою очередь, использовал Муравьева как посредника для того, чтобы донести мысли императрицы до скромного автора. При этом Муравьев это прекрасно понимал и прямо об этом говорил в письме от 24 декабря 1779 г.: “Вы видите, что я сделался орудием ваших знакомых, которые друг перед другом ободряют вас в пути вашем”¹²

Эта история, кажется, проливает свет на причины возвышения Муравьева: безвестный провинциал стал воспитателем Александра и Константина Павловичей, а затем сделал карьеру в Московском университете именно потому, что годами нарабатывал нужные связи и включался в самые разные элитные сюжеты. Кроме того, данный сюжет со всей очевидностью показывает, как двор через своих посредников влиял и часто определял культурную и литературную политику эпохи.

Археографические принципы, которым мы следовали¹³, таковы. Мы ориентировались на “Правила издания исторических документов в СССР”: “При передаче текста документов до конца XVIII в. сохраняются его орфографические особенности, как являющиеся нормой, так и отклонения от принятых для своего времени норм орфографии” [11, с. 24]. Так, отказавшись от передачи некоторых букв (еръ, ерь, фита и др.), мы сохранили основные особенности орфографии и пунктуации XVIII в.: формы множественного числа на -ыя, -ия; устаревшие написания вроде: “естьли”, “есть ли”, “сево дни”, “щастье” и т. п.; приставки, оканчивающиеся на “з” в позиции перед глухим согласным и др.; ср.: “Текст рукописных книг и документов от начала XVI в. до конца XVIII в. передается буквами гражданского алфавита с заменой вышедших из употребления букв современными, обозначающими тот же звук…”[11, с. 24]. Все личные имена и географические названия пишутся с прописной буквы. В угловые скобки заключены предположительные прочтения и дописанные части сокращенных слов. Комментарий имеет самый предварительный характер.

Письма М.Н. Муравьева к Д.И. Хвостову