Везде
The “Gorky” Hoax by Boris Sadovskoy
Table of contents
Annotation Estimate Publication content
References Comments
Share
QR
Metrics
The “Gorky” Hoax by Boris Sadovskoy
Annotation
PII
S160578800027385-9-1
DOI
10.31857/S160578800027385-9
Publication type
Article
Status
Published
Authors
Jurij А. Izumrudov 
Affiliation: N.I. Lobachevsky Nizhny Novgorod State University
Address: 37 Bolshaya Pokrovskaya Str., Nizhny Novgorod, 603000, Russia
Edition
Volume 82 Issue 4
Pages
11-24
Abstract

The contextual analysis of Gorky’s letter to Sadovskoy (included in his memoir “Gorky in Nizhny”), which assessed the addressee’s poem “Ivan the Terrible”, made it possible to establish that this was a hoax. At the same time, additional arguments are proposed to prove the hypothesis put forward by I.N. Sukhikh that the letter by A.P. Chekhov to Sadovskoy published by the latter was also a hoax. It has been established that Chekhov’s letter and Sadovskoy’s article “L.A. May” from his collection of critical prose “Russian Kamena” served as sources for writing the “Gorky” letter. For his polemical purposes, Sadovskoy constructed the logic of Gorky’s letter in such a way that it produced a historical anachronism in Gorky’s assessments of the reign of the Tsar Ivan the Terrible: with his pre-revolutionary judgments, projected at the time of their publication, Gorky, as it seems, supported Stalin’s position on Ivan the Terrible and the oprichnina and, moreover, predicted it for decades. It is substantiated that the thesis about the ballads of Alexey Tolstoy, cited in Gorky’s letter, is associated primarily with Sadovskoy’s self-reflection, who always acknowledged his involvement with the artistic searches of this poet. In the aesthetic system of Gorky, the work of A.K. Tolstoy occupied an insignificant place, and the appeal to him in the literary disputes of the proletarian classic was not typical.

Keywords
B.A. Sadovskoy, A.M. Gorky, “Gorky in Nizhny”, A.P. Chekhov, A.K. Tolstoy, L.A. May, Ivan the Terrible, literary hoax
Received
28.09.2023
Date of publication
29.09.2023
Number of purchasers
12
Views
261
Readers community rating
0.0 (0 votes)
Cite Download pdf
Additional services access
Additional services for the article
Services benefits
100 RUB / 1.0 SU
Additional services for the issue
Services benefits
1020 RUB / 16.0 SU
Additional services for all issues for 2023
Services benefits
4590 RUB / 91.0 SU
1 Многоуважаемый Борис Александрович!
2 Возвращаю Вашу поэму. Мне лично кажется, что по форме она превосходна, но ведь стихи – не моя стихия: я в них понимаю мало.
3 Что касается содержания, то в нем не чувствуется убежденности. Например, Ваш Прокаженный говорит:
4 Стою изысканно одетый,
5 Не смея выглянуть в окно.
6 Непонятно, для чего прокаженному понадобился изысканный костюм и почему он не смеет выглянуть?
7 Вообще в поступках Вашего героя часто отсутствует логика, тогда как в искусстве, как и в жизни, ничего случайного не бывает.
8 Желаю Вам всего хорошего [1, с. 587–588].
9 Доводы у И.Н. Сухих относительно сомнений следующие:
10 – отсутствует автограф письма;
11 – о поэме “Прокаженныйˮ ничего неизвестно;
12 – крайне маловероятно, чтобы Чехов в крайне болезненном состоянии – за полгода до смерти! – “когда даже одну строку любимому родственнику было нелегко написатьˮ, “мог прочесть опус неизвестного поэта и быстро ему ответитьˮ [2, с. 152–153];
13 – языковые особенности: факты стилистической неблизости письма чеховской писательской манере и при этом как бы намеренной, едва ли не нарочитой вариации подлинной чеховской фразы, которая могла быть избрана, по выражению И.Н. Сухих, в качестве модели для Садовского (в частности, из письма А.В. Жиркевичу от 10 марта 1895 года: “Стихи не моя область, их я никогда не писал…ˮ, а также из рассказа “У знакомыхˮ: “Теперь я знаю, что ничто не случайно и все, что происходит в нашей жизни, необходимоˮ; по поводу последней цитаты И.Н. Сухих отметил: «Отчетливо видно, по какой модели сделан афоризм: чеховская формулировка доведена до щегольства, и к “жизниˮ еще добавлено искусство» [2, с. 155–156];
14 – признанная сегодня как неопровержимый факт общая склонность Садовского к разного рода литературным мистификациям1;
1. И.Н. Сухих так обобщил свои размышления на этот счет: “Борис Садовской, пожалуй, — самый успешный мистификатор/фальсификатор в русской словесности ХХ векаˮ [2, с. 154].
15 – обусловленность происхождения письма временем его публикации – “К сорокалетию со дня смерти великого русского писателя Антона Павловича Чеховаˮ (именно под такой “шапкойˮ оно было напечатано в сдвоенном за апрель–май номере журнала): “скорее всего, письмо и было сфабриковано в первые месяцы 1944-го, незадолго перед отсылкой в журналˮ [2, с. 152–153].
16 И исходя из вышеизложенного – резюме: «…место письма маститого писателя А.П. Чехова начинающему литератору Б.А. Садовскому в лучшем случае – в разделе “Dubiaˮ (“Сомнительноеˮ), но, скорее всего, – в главе учебника по текстологии, среди других, уже разоблаченных, литературных мистификаций и подделок» [2, с. 155].
17 Забегая вперед, заметим: И.Н. Сухих делает очень точные наблюдения, но высказывает только гипотезу, предположение. Для окончательного, утверждающего: да, действительно мистификация, – не хватило должных аргументов. Таковые, по нашему глубокому убеждению, открываются только при условии знакомства со всем творчеством Садовского, знания его метатекста, всего комплекса его сюжетов, тем и мотивов. И такие аргументы мы попытаемся представить.
18 В декабре 1940 года в письме к Корнею Чуковскому Садовской сообщал, что “написал бы в полубеллетристической форме очерковˮ ряд воспоминаний, в частности, “Горький. Знакомство в 1899 – 01 гг. два письмаˮ и следом – “Чехов (встреча у Тестова, зимой, 1903)ˮ [3, с. 192]. Что это за “встреча у Тестоваˮ, мы не знаем; в своих пространных “Запискахˮ, писавшихся в 1920-е годы, Садовской упоминает Чехова лишь мимоходом, в двух случаях, вне связи с каким-либо общением и письмом (о последнем и Чуковскому потом ни слова не напишет). Итак, самим Садовским соединились – в нашем контексте – эти имена – Горький и Чехов. И.Н. Сухих про “чеховскоеˮ письмо заметил, что оно “явилось как яичко к Христову днюˮ [2, с. 155] – к сорокалетию со дня смерти классика. И напрашивается параллель: также своего рода христовым яичком стала уже проанонсированная в письме к Чуковскому “горьковскаяˮ публикация Садовского в июньском за 1941 год номере журнала “Звездаˮ под рубрикой “А.М. Горький. К 5-летию со дня смертиˮ мемуарный очерк “Горький в Нижнемˮ с включенным в него письмом Алексея Максимовича к автору. Еще раз подчеркнем: обе публикации к знаменательным датам – увы, смертным. Быть может, невольно, но уже и в этом сказалась позиция Садовского.
19 Очерк Садовского давно вошел в горьковедческую литературу, не раз перепечатывался [4]. И хотя письмо из него не приводилось в собраниях сочинений пролетарского классика, тем не менее учитывалось в его общем эпистолярном массиве, цитировалось с соответствующими комментариями [5]; [6]. И, особо подчеркну, не подвергалось и не подвергается сомнению в плане подлинности и достоверности, в отличие от “чеховскогоˮ письма и других подобных “творенийˮ Садовского2. Принималось оно за чистую монету и нами, до недавних пор. Так, строки из письма использовались нами как опорные в очерке “Две души: Борис Садовской и Максим Горькийˮ [8]. Теперь же полагаем: а не есть ли и это очередная мистификация Садовского?3
2. Правда, однажды Т.В. Анчугова, цитируя в комментарии к стихотворению Садовского строки горьковского письма, обмолвилась: “Не исключено, что это – мистификацияˮ [7, с. 525]. Но непонятно, относится ли это к словам Горького или к самому стихотворению Садовского. И, кстати, обмолвкой этой краткой все и закончилось, и больше к этому Анчугова не возвращалась. И никаких соответствующих аргументов не приводила. И никто более эту тему не поднимал.

3. Литературным мистификациям Садовского мы посвятили специальную статью; в ней, в частности, выделили следующий круг его произведений данного характера: «Это пять “блоковских” текстов (прозаическая “Солдатская сказка”; стихи: “Лишь заискрится бархат небесный…”, “Белая ночь”, две “автопародии”). Плюс – стихи под Есенина (“Подражание Борису Садовскому”; сюда отнесем также одну из “блоковских” “автопародий”, потому что Садовской ее и Есенину переадресовывал), под Некрасова и Степняка-Кравчинского. А еще “воспоминания” о Некрасове и Степняке-Кравчинском». И далее мы отмечали: “…На очереди прочтение под мистификаторским углом зрения некоторых других дошедших до печатного станка текстов Садовскогоˮ [9, с. 80, 81].
20 Раскроем воспоминания Садовского. Вот фрагмент с цитатами из горьковского письма:
21 Ровно сорок лет назад в одной из нижегородских газет появилось мое первое печатное стихотворение “Иоанн Грозный”. Я уже был в седьмом классе. По желанию директора гимназии стихи были прочитаны мной на ученическом вечере.
22 Бывший в числе слушателей Горький пожелал со мной познакомиться. Не помню, кто подвел меня к нему, чуть ли не общий наш земляк И.С. Рукавишников, розовый юноша с рыжей американской бородкой, позже известный поэт4.
4. Рукавишников в 1941 году уже был в мире ином, ничего подтвердить уже не мог: к примеру, обещание Горького написать Садовскому письмо; обычный для Садовского прием упоминать в связи со своими мистификациями умерших людей.
23 Пожав мне руку, Горький промолвил несколько одобрительных слов. На мой вопрос, как нравится ему стихотворение, он ответил:
24 – Я, знаете ли, неважный критик. Но если хотите, пришлю вам письменный отзыв.
25 Я был уверен, что Горький забудет о своем обещании. Однако через несколько дней пришло по почте письмо:
26 “Борис Александрович! Ваше стихотворение я показывал различным людям. Все одобряют форму, но никак не содержание. Техникой стиха Вы владеете. Возьмем начало:
27 Окончен пир. За слободою Погасла майская заря, И все объято тишиною В палатах Грозного-царя. Спокойно дремлет сад тенистый, Широкий пруд заснул давно, И только месяц серебристый В резное смотрится окно. Да соловей, не умолкая, В саду рокочет и поет, А звезды сыплются, мигая, И месяц медленно плывет.
28 Хорошие стихи, но только потому, что они описывают природу”.
29 Но самый образ царя Горький разбранил:
30 “Все это звучит фальшиво, – писал он. – У вас тут учебник истории перемешался с балладами Алексея Толстого. Вы не отметили тот факт, что Грозный был великий государственный человек, истреблявший боярство с политической, а вовсе не с личной целью. Никогда он не каялся так слезливо, – и в этом его сила, а не слабость, – как выходит у Вас”.
31 В заключение Горький писал:
32 “Конец хорош. Мне кажется, что Ваше стихотворение испорчено примесью исторической тенденции. Но природный талант у Вас есть, и Вам следует теперь развивать его, запасаться опытом и знанием. Не обижайтесь! А. Пешков”ˮ [11, с. 173–174].
33 Полагаем, горьковское письмо здесь в определенной мере калька с выше разбираемого “чеховскогоˮ (или наоборот, ведь, как можно понять из цитировавшегося уже нами письма Садовского Чуковскому, оба сюжета – и горьковский, и чеховский – замысливались в одно время, и не столь уж важно, какой из них получил печатное воплощение раньше), а также фрагмента статьи “Л.А. Мейˮ из дореволюционной еще книги критической прозы Садовского “Русская Каменаˮ: “Лучше всего ему удаются спокойные описания природы и событий, но когда он переходит к изображению душевных движений или пытается создать характеры, у него получаются вялые общие места. Описание само по себе превосходно, а между тем дальше поэма положительно испорчена бесцветным и нехудожественным переложением евангельской проповедиˮ [12, с. 374–375]. Соответствия писем обнаруживаются уже на уровне предтекста – предисловий к ним, или, если воспользоваться термином И.Н. Сухих, преамбул. Вот как Садовской предварил свою “чеховскуюˮ публикацию: «В 1904 году, весной, я жил в Москве, в Леонтьевском переулке. Узнав, что рядом со мной поселился Чехов, я послал ему рукопись моей поэмы “Прокаженный”, с просьбой дать о ней отзыв. Ответ был получен через несколько дней» [13, c. 217]. Сравним с этим уже знакомую нам преамбулу к письму по поводу “Иоанна Грозногоˮ: схожесть несомненна, особенно в заключительных фразах о получении ответа через несколько дней. Далее – практически идентичный посыл авторов писем относительно собственной малой компетентности в области поэзии, причем в одном случае это в предтексте, а в другом – в тексте (различия тут лишь частного характера, чисто композиционные, тем более что горьковское письмо приведено не полностью, вразбивку с пояснениями адресата). И тут же – столь же солидарное о форме и содержании. У Чехова – “по форме превосходна Что касается содержания, то в нем не чувствуется убежденностиˮ. У Горького – “все одобряют форму, но никак не содержаниеˮ. Подчеркнем: в оценке произведений – прежде всего положение о форме и содержании, и в смысловом, и в грамматическом построении здесь четкий параллелизм. Оба интерпретатора одобрили форму и раскритиковали содержание. И в связи с последним также по сути дела были едины – в мысли об “отсутствии логикиˮ в концепции героев произведений – Прокаженного и Иоанна Грозного.
34 Теперь же коснемся приведенных выше строк из статьи о Л.А. Мее. Из них, по сути, сложился важнейший тезис “горьковскогоˮ письма: “Хорошие стихи, но только потому, что они описывают природуˮ. И вот как он развивается: «Но самый образ царя Горький разбранил: “Все это звучит фальшиво. У вас тут учебник истории перемешался с балладами Алексея Толстого. Конец хорош (имеется в виду опять-таки пейзажная картина. – Ю.И.). Мне кажется, что Ваше стихотворение испорчено примесью исторической тенденции”» (сравним весьма близкое по смыслу и стилю из статьи о Мее: “…поэма положительно испорчена бесцветным и нехудожественным переложением евангельской проповедиˮ).
35 Нельзя не обратить внимание и на явную композиционную перекличку фрагментов воспоминаний с письмом Горького с указанной меевской статьей. Налицо принцип симметрии в организации соответствующих текстов: цитируемые начальные части анализируемых поэтических произведений – “Иоанна Грозногоˮ и поэмы Мея “Слепорожденныйˮ – обрамляются, как мы уже показали выше, в определенной мере схожими критическими суждениями о них Горького и Садовского. Причем в упомянутых частях главенствует тема природы, есть близость в тональности и лексике. Сравним эти строки Мея с соответствующими у Садовского (курсив в данном случае и далее наш. – Ю.И.):
36 Истомлен воздух воспаленный, Земля бестенна; тишина Пески сыпучие объемлет: Природа будто бы больна И в забытьи тяжелом дремлет, И каждый образ, и предмет, И каждый звук – какой-то бред. Порой, далеко, точкой черной Газель, иль страус, иль верблюд Мелькнут на миг – и пропадут. Порой волна реки нагорной Простонет в чаще тростника, Иль долетит издалека Рыкание голодной львицы, Иль резкий клекот хищной птицы Пронижет воздух с вышины – И снова всё мертво и глухо... Слабеет взор, тупеет ухо От беспредметной тишины... [12, с. 375].
37 Важно отметить, что в разбираемом нами аспекте перекликаются и те части “Иоанна Грозногоˮ и “Слепорожденногоˮ, что остались за пределами мемуарного очерка и статьи Садовского. Здесь демонстрируются попытки “создать характерыˮ главных героев (неубедительные, как резюмировалось выше обоими критиками). И в характерах этих общая доминанта: это, по сути, один психологический тип – сознающего свой тяжкий грех и потому страстно жаждущего Божьей милости человека.
38 Вот как у Садовского, в “Иоанне Грозномˮ:
39 Иль жаждет казни он и крови, Иль ждет прощения Христа? Иль снова думы об измене, О доле тягостной своей?..
40 “Добра народу я желаю, Его врагов уничтожаю – Но кто видал – терзая их, Как сердцем я скорблю о них?.. Я человек… Прости, о Боже, Меня, злодея и раба. Я слаб и немощен. За что же На трон взвела меня судьба?ˮ [14, с. 23, 24].
41 А вот как это у Льва Мея:
42 В грехах рожденный, наслажденья Искать и жаждать ты не смей: Ты – сын печали и скорбей, Ты проклят в самый день рожденья В утробе матери своей! Он так и верил (неизбежно С пелен поверить должен был). И тяжкий жребий безнадежно, Но и безропотно сносил.
43 Когда же шел Учитель мимо, Слепец упал пред Ним во прах, И, вдохновленный высшей силой, Воскликнул с верою: “Равви, Спаси страдальца и помилуй, Во имя бога и любви!ˮ [15, с. 23, 24].
44 Актуализация нами меевского фактора в истории с “письмом Горькогоˮ о стихотворении Садовского об Иване Грозном подкрепляется и таким аргументом: Иван Грозный был в числе самых известных персонажей Мея, ему Лев Александрович посвятил две свои лучшие стихотворные драмы “Царская невестаˮ и “Псковитянкаˮ, где в концепции образа Грозного “следовал государственной школе С.М. Соловьева, стремясь вместе с тем понять царя как человека, наделенного сильными страстямиˮ [16, с. 27]. Современный исследователь Н.Н. Мутья, анализируя “Псковитянкуˮ, подчеркивает: “Мей рисует Иоанна мудрым, суровым к врагам, но справедливым. Противостоящий ему Псков изображен многопланово. Драматург признает величие цели, к которой стремился Иоанн, но ему жаль гибнущей вольности. А. Толстой и А. Островский опирались на карамзинскую трактовку Грозного, Л. Мей искал союзника в С. Соловьёве, оправдывающем действия царя стремлением укрепить единство и могущество Руси, уничтожить очаги феодализмаˮ [17, с. 177].
45 Вот на этот счет характерные цитаты из “Псковитянкиˮ – монологи царя Иоанна:
46 …Ваня, вот тебе завет отцовский: Поволит бог меня к себе воззвати, И будешь ты царем всея Руси: Храни тебя заступница – обидеть Единого от малых сих... Попомни: То только царство крепко и велико, Где ведает народ, что у него Один владыка, как в едином стаде Единый пастырь... Если же подпаскам Пастух даст волю... погибай все стадо!.. Не то что волки, сами будут резать Да сваливать вину свою на псов... Нет! так бы мне управиться хотелось, Русь оковать законом, что бронею. Да даст ли бог мне разума и силы?..
47 Недужен я... [18, с. 197] (Действие пятое. Из обращения царя Иоанна к царевичу Иоанну. – Ю.И.).
48 …Тогда я не стерпел! Хоть мы порфиру золотую носим, Но также тленны, также человеки И немощью людской облечены... Сыскал вины изменника Алешки И всех его советников лукавых, И милостивый гнев свой учинил: Не положил на них я смертной казни, А разослал по дальним городам. Потом нашлись другие доброхоты: Вон Курбский – князь сбежал, как вор, в Литву Да лается оттуда на меня, Что я бояр всеродно погублю! Лих лжет он, вероломец и предатель: Кладу опалу на рабов ослушных, А казнь везде изменникам бывает... Да и казненных милую по смерти: В монастыри, по грешным их душам, Я сколько поминаний рассылаю; Своей рукой синодики пишу И вкладами в дом Божий не скуплюся За них, моих злодеев и врагов...
49 Пускай нас бог на свете том рассудит [18, с 201–202]. (Действие пятое. Общение царя Иоанна с царевичем Иоанном и Борисом Годуновым. – Ю.И.).
50 И такой концепции Мея, концепции государственной школы, в целом, был близок Садовской в обрисовке образа Ивана Грозного. Причем не только в юношеском стихотворении, отданном им на рецензию Горького, но и во вполне зрелом произведении, написанном полутора десятилетия спустя, модернистско-мистической повести “Черный перстеньˮ (1914)5: “Царь Иван был в полном расцвете мужества, красоты и силы. Ему недавно исполнилось двадцать лет. Прекрасное удлиненное лицо его, с орлиным носом и серыми, немного выпуклыми глазами, под шапкой темных кудрей казалось еще прекрасней. В золототканом одеянии своем, в венце Мономаха и царских бармах, высокий, стройный, как тополь, московский государь поражал величием и благородством осанки. Быстрые очи его взирали благоволительно на толпу бояр; на их приветствия царь ответил наклонением головы.
5. Авторизованная рукопись повести хранится в фонде “Товарищества издательского и печатного дела А.Ф. Марксаˮ (РГАЛИ. Ф. 335. Оп. 1. Ед. хр. 288. 53 л.). В 2021 году нами осуществлена ее первая публикация.
51 Однако уже и в ту пору, перед покорением Казани, проглядывали в царе странные и диковинные черты, отвращавшие от него друзей и как будто несносные подчас самому Ивану. Причудливые странности в обычае и нраве царя выражались разно. То, катаясь верхом по улицам Москвы, вдруг напускал он неожиданно борзого аргамака на мирных горожан, с гиканьем топтал конскими копытами и давил насмерть детей и жен; будто опьянелый, закусив губы до крови и тяжко дыша, любовался царь дико на изувеченные жертвы своей безумной потехи. То, взойдя в церковь во время божественной литургии, проходил прямо в алтарь, брал у перепуганного священника чашу с Дарами и тут же причащался сам, на глазах у пастыря. Иногда находили на царя причуды еще странней и нелепей: изощрялся он тогда в мучительствах тонких и необычайных: то бороды приказывал палить смолой виноватым, то травил их борзыми, то по указу его сажали провинившегося боярина в курятник и там держали с курами, пока не изнеможет от голоду боярин. Разное делал царь Иван, но редко на него находила пора безумства и мало кто страдал от нее, ибо никогда царь не убивал до смерти, а только потешалсяˮ6.
6. Садовской Б.А. Черный перстень / Б.А. Садовской // РГАЛИ. Ф. 335. Оп. 1. Ед. хр. 288. Л. 44–45.
52 И даже стихотворение 1909 года “Грозный царьˮ при всей жесткости обрисовки образа Иоанна, в целом, не противоречило тому представлению о самодержце, что было в юношеском творении. Это все тот же романтический персонаж, просто в нем акцентирована демоническая сущность характера.
53 Вернемся же к теме, затронутой нами выше, о перекличке оставшихся за пределами мемуарного очерка и статьи Садовского частей “Иоанна Грозногоˮ и “Слепорожденногоˮ.
54 Читаем у Мея, как герой его прослышал:
55 …в Тивериаду
56 Приплыл недавно Иисус Из Назарета... Поучает О боге истинном народ, Бесов молитвой изгоняет, Недужным помощь подает И прокаженных очищает... [15, с. 130].
57 Прокаженных!.. И тут, конечно же, нельзя не вспомнить поэму Садовского “Прокаженныйˮ, будто бы посланной им Чехову. Вполне возможно, меевский текст подсказал Садовскому название его поэмы. Ведь, как мы уже указывали, оба письма – и “чеховскоеˮ и “горьковскоеˮ – замысливались в одно время. Полагаем, какого-либо интереса развертывать чеховский сюжет у Садовского не было: подвернулось словечко – и стало названием несуществующего произведения.
58 Обобщая, можем заключить: все три текста (два письма и отрывок из меевского очерка) не только совпадают по смыслу, но и (что особенно примечательно) по лексике, стилю, писательской манере. Это, несомненно, одна рука. И всё написано Садовским.
59 Вернемся к знакомому нам письму Садовского Чуковскому – к намерению написать “в полубеллетристической формеˮ воспоминания – как отдельные очерки – о Горьком и Чехове (символично, что именно в такой последовательности – сначала горьковская, а затем чеховская – и появились журнальные публикации): “Горький. Знакомство в 1899 – 01 гг. два письмаˮ; “Чехов (встреча у Тестова, зимой, 1903)ˮ. На деле вышло следующее. Ничего “тестовскогоˮ, 1903 года, не появилось, как, собственно, и никаких вообще воспоминаний о Чехове. Зато обнаружилось его письмо 1904 года, за полтора месяца до смерти (одна из самых последних чеховских эпистол), которое до этого и “намерениямиˮ не предусматривалось, да и вовсе не существовало.
60 И в связи с Горьким произошли изменения. Если ранее, в письме Чуковскому, знакомству отводился временной диапазон “1899–01 гг.ˮ, то в журнальном очерке “Горький в Нижнемˮ сообщалось, что впервые Садовской увидел знаменитого писателя-земляка только в январе 1900 года, когда вместе с другими участниками студенческого святочного вечера в зале гостиницы “Россияˮ слушал авторское чтение “Песни о Соколеˮ; личное знакомство произошло уже в 1901 г.7 Из заявленных “двух писемˮ Горького наличествовало лишь одно. О втором ни слова (да и было ли таковое?). И невольно приходит на ум, что оно как бы преобразилось во вмонтированную в очерк страничку из гимназического дневника Садовского с записью его “непродолжительной беседыˮ [11, с. 174] с Алексеем Максимовичем на квартире последнего в том же 1901 году (кстати будет заметить, ничего такого в действительных дневниках Садовского нет и никогда он, до декабрьского, 1940 года письма Чуковскому, не упоминал о каких-либо личных контактах с Горьким ни в переписке, ни в дневниках, ни в “Запискахˮ, которым придавал большое значение и которые страстно хотел опубликовать; примечательно, что в последних, насыщенных событиями литературной жизни его эпохи, имя Горького как писателя-современника даже не названо, да и вообще о нем Садовской практически никогда не писал8; показательно также, что в тех же “Запискахˮ о первой публикации в “Волгареˮ сказано мимоходом и едва ли не как о какой-то мелочи, в нескольких словах, и тут же на полстраницы – о действительной, октябрьской 1900 г. встрече в тех же гимназических стенах с великим князем Константином Константиновичем, поэтом К. Р., и поднесении ему “голубой с золотом тетради с четко переписанными стихотворениямиˮ [22, с. 143] – своего рода первого (рукописного) сборника начинающего лирика, в котором, собственно, был и “занимал центральное местоˮ [23, с. 135] “Иоанн Грозныйˮ, так что, давалось понять, с этим событием – с вниманием К. Р. – и связывался литературный дебют.
7. У Анастасии Ивановны Цветаевой, есть такая, в частности, запись в ее воспоминаниях о встрече с Горьким в Сорренто, в 1927 году: «Что он, Горький, говорил? Что запомнилось из его слов о писателях?.. Бориса Садовского уже с 15 лет считал выдающимся талантом. “Помню его в мундирчике, тонким, тонким голосом читающим стихи — как игрушечка. Его очень в семье баловали. Был кумиром. Каждое желание исполнялось”» [19, с. 96]. Здесь, как думается, имеется в виду тот самый гимназический вечер, на котором Садовской выступал со своим “Иоанном Грознымˮ в присутствии Горького. Но при этом, что показательно, нет ни слова о том, что мог быть разговор автора с Горьким и что тот вызвался быть рецензентом стихотворения.

8. Есть лишь пара строк в раннем дневнике (еще не опубликованном), свидетельствующих о глубоком идеологическом неприятии автором Горького и решительно отрицающих возможность доверительного общения с ним (строки эти впервые приведены нами в сборнике материалов научной конференции “Горьковские чтения – 2022ˮ): “Ненависть к Горькому. И теперь тоже. Как и теперь, я ненавидел тогда подмазывателей актеров и писателей к публикеˮ (1901); «Написать стихи: Особый отдел: “Врагам” – всем соц. -демокр. и т.п. – Горькому, обругавшему Тютчева мещанином, – клеймо презрения» (1905) [20, с. 242]. Во второй из приведенных дневниковых цитат прочитывается отклик на статью Горького “Заметки о мещанствеˮ, опубликованную в большевистской газете “Новая жизньˮ в 1905 году, в №№ 1, 4, 12, 18 (октябрь–ноябрь). В статье Горький приводит хрестоматийно известные шедевры Тютчева “Не рассуждай, не хлопочи…ˮ, “Умом Россию не понять…ˮ, квалифицируя их как выражение мещанского кредо. В частности, в связи со вторым тютчевским стихотворением, формулируется следующее: “В творениях мещан на эту тему есть много любопытного, но самое замечательное в них – соединение таланта с какой-то истинно восточной ленью ума и татарской хитростью, которой мещане прикрывали эту лень мыслить смело и до конца яркопестрыми словами восторга пред народом. Немой, полуголодный, безграмотный народ, по уверению мещан, был призван обновить весь мир таинственной силой своей души, но для этого прежде всего требовалось отгородить его от мира высокой стеной самобытности, дабы не коснулся его свет и воздух Запада. Он, еще недавно награда вельможам за придворные услуги, живой инвентарь помещичьих хозяйств, доходная статья, предмет торговли, вдруг стал любимой темой разговоров, объектом всяческих забот о его будущей судьбе, идолом, пред которым мещане шумно каялись во грехах своих. Растерянная, суетливая мещанская мысль, как летучая мышь над костром, завертелась вокруг народа в своих поисках оправдания и примиренияˮ. По антимещанской концепции Горького, в одном ряду с Тютчевым идут Толстой и Достоевский, “два величайших генияˮ. И тут у Горького такое обобщение: «Вся наша литература - настойчивое учение о пассивном отношении к жизни, апология пассивности. И это естественно. Иной не может быть литература мещан даже и тогда, когда мещанин-художник гениален. … писатель-мещанин всегда более или менее лакей своего читателя, человеку приятно быть идолом. Ожидаю, что идолопоклонники закричат мне: “Как? Толстой? Достоевский?” Я не занимаюсь критикой произведений этих великих художников, я только открываю мещан. Большая часть их служит насилию прямо, меньшая – косвенно: проповедью терпения, примирения, прощения, оправдания...» [21, с. 351, 354].
61 Итак, как можно убедиться, замысел с воспоминаниями о Горьком и его корреспонденцией претерпел существенные изменения, да и немудрено: шел творческий процесс (а не воспоминательно-мемуарный), неслучайна ведь и оговорка в доводимых до Чуковского планах о полубеллетристичности мемуаров. И символично, что Чуковский никак не отреагировал на эти планы: ни по Горькому и Чехову, ни по другим темам, связанным с неизданными стихами Лермонтова в бабушкином альбоме, Фетом, Блоком, журналами “Весыˮ и “Золотое руноˮ и др. У него уже был горький опыт знакомства с материалами из архива своего корреспондента: перепечатал однажды некрасовед Корней Иванович из изданных Садовским воспоминаний некоего Н.И. Попова о Некрасове как принадлежащее перу последнего стихотворение “Солнышко село. Тюремной решетки…ˮ в Собрании стихотворений Некрасова9 [24, с. 439], а оказалось, что оно сочинено самим Садовским.
9. Некрасов Н.А Полн. собр. стихотворений. М. –Л.: Госуд.-е изд-во, 1928. С. 439.
62 Вернемся же к знаменательной оговорке Садовского. Именно с беллетристичностью, полагаем, и связано самое интересное и основное в публикуемом им горьковском письме – характеристика личности Ивана Грозного. В ней – исторический анахронизм, существенная смысловая неувязка, и получилось так с явного умысла Садовского. В контексте слов Горького заключена скрытая полемика с ним Садовского. Да, собственно, и очерк в целом практически на всех уровнях полемичен герою его, Горькому, его позиции, мировосприятию. Специально к теме Ивана Грозного Горький в своем творчестве не обращался. Но краткие оценки деятельности знаменитого русского самодержца не раз приводил в том или контексте. И, как правило, негативного характера. Вот лишь некоторые примеры: “Чтобы оправдать царизм, придумана глупая легенда о божественном происхождении царской власти, а под гипнозом этой легенды, на мой взгляд, у человека, играющего роль царя, необходимо должна развиваться в той или иной степени мания величия. Признаки этой болезни можно видеть в поведении Вильгельма II и Николая II так же ясно, как в жизни Людовика Баварского, Иоанна Грозного, Филиппа II, Генриха VIII и других буйных больных. Каждый из них, подобно Людовику ХIV, был убежден, что государство – это он, король. Явное безумие, не так ли?ˮ (“Тираныˮ, статья в газете “Независимая Венгрияˮ, 1907) [27, с. 80]; “Это < Федор Карамазов > – прежде всего – болезненно злая < душа >: душа Ивана Грозного, Салтычихи, помещика, который травил детей собаками, мужика, избивающего насмерть беременную жену, душа того мещанина, который изнасиловал свою невесту и тут же отдал ее насиловать толпе хулигановˮ (“О карамазовщинеˮ, 1913) [28, с. 147]; “Поголовное истребление инакомыслящих – старый, испытанный прием внутренней политики российских правительств. От Ивана Грозного до Николая II этим простым и удобным приемом борьбы с крамолой свободно и широко пользовались все наши политические вожди – почему же Владимиру Ленину отказываться от такого упрощенного приемаˮ (“Несвоевременные мыслиˮ, 1918) [29, с. 155–156]. Присовокупим сюда и утверждение, что Иван Грозный и Павел I – “наиболее ненормальные среди русских царейˮ [30, с. 362]. Правда, у Горького есть и, казалось бы, исполненные иного смысла слова – в “Истории русской литературыˮ, писавшейся в 1908–1909 гг. и впервые опубликованной в 1939 г.: “…русское боярство после Ивана Грозного принуждено было поднимать свой престиж, свою власть в глазах народа, который хорошо помнил опричнину Грозного, помнил, как боярам рубили головы, разоряли их вотчины. Жестокая кровавая борьба Грозного с боярами была воспринята народом, как борьба героическая со стороны царя, вот почему в народных песнях и сказках Грозный царь является царем мудрым, а главное – справедливымˮ [31, с. 108]. Но слова эти, скорее, исключение из правил: они о фольклорной оценке царя, что, конечно же, не тождественно исторической. И в подтверждение этого тезиса уже четверть века спустя обращение к личности Ивана Грозного в горьковском докладе “Советская литератураˮ на Первом всесоюзном съезде советских писателей 17 августа 1934 года: “От глубокой древности фольклор неотступно и своеобразно сопутствует истории. У него свое мнение о деятельности Людовика ХI, Ивана Грозного, и это мнение резко различно с оценками истории, написанной специалистами, которые не очень интересовались вопросом о том, что именно вносила в жизнь трудового народа борьба монархов с феодаламиˮ [32, с. 312]. И символично, что данным словам в том же докладе сопутствовало традиционно-разоблачительное: “Короли нефти, стали и прочие намного страшнее и преступней Людовика ХI или Ивана Грозногоˮ [32, с. 308].
63 В свете изложенного видим, что Садовской вложил в уста Горького в значительной мере несвойственные ему слова, во всяком случае для дореволюционного времени. Но главный интерес для нас в том, что горьковские суждения о Грозном 1901 г. как бы проецировались на время их публикации – эпоху абсолютизации культа Сталина – и соответственно Ивана Грозного, которого, начиная с 1930-х годов, официальная пропаганда всячески возвеличивала как любимого исторического героя советского лидера, его первого и прямого предшественника в мудром и самоотверженном деле создания великой русской державы, искоренения национальной измены и крамолы. И нельзя не счесть символичным в этом плане, что именно в 1941 г., как бы в преддверии публикации очерка Садовского, знаменитому кинорежиссеру С.М. Эйзенштейну последовал сталинский заказ на съемку специального фильма о Грозном “как прогрессивной силе своего времени и опричнине как его целесообразном инструментеˮ [33, с. 337]. Ситуация едва ли не предумышленная со стороны Садовского; интересно, что один из первых популяризаторов и исследователей творчества Садовского известный литературовед-эмигрант Вадим Крейд, нимало не подвергавший, кстати, сомнению подлинность письма Горького, напишет в 1990 году об удивительном сходстве “взглядовˮ Алексея Максимовича 1901 года (что, в частности, “Садовской ошибается, приписывая Грозному способность раскаиваться, ибо он сильный человек, а каются только слабыеˮ) и Сталина в связи с фильмом Эйзенштейна [34, с. 138]; вот эти взгляды вождя: “Царь < у Эйзенштейна > получился нерешительный, похожий на Гамлета. Все ему подсказывают, что надо делать, а не он сам принимает решения… Царь Иван был великий и мудрый правитель, и если его сравнить с Людовиком XI ( который готовил абсолютизм для Людовика XIV), то Иван Грозный по отношению к Людовику на десятом небе. Мудрость Ивана Грозного состояла в том, что он стоял на национальной точке зрения… Иван Грозный был очень жестоким. Показывать, что он был жестоким, можно, но нужно показать, почему необходимо быть жестоким. Одна из ошибок Ивана Грозного состояла в том, что он не дорезал пять крупных феодальных семейств. Если он эти пять боярских семейств уничтожил бы, то вообще не было бы Смутного времени. А Иван Грозный кого-нибудь казнил и потом долго каялся и молился. Бог ему в этом деле мешал… Нужно было быть еще решительнееˮ [35, с. 433–434.].
64 Итак, повторимся, главное для нас в том, что дореволюционные суждения Горького проецировались на время их публикации, и получалось, во-первых, что он поддержал позицию Сталина по Грозному и опричнине и, более того, предсказал ее за десятилетия (неслучайно, газета “Нижегородская коммунаˮ в 1944 г., комментируя приведенные Садовским горьковские суждения, с отрадным удивлением констатировала: “Это писалось более сорока лет назадˮ [36, с. 2]), и, во-вторых, – и это самое существенное, – принял и освятил своим авторитетом утвержденный Великим кормчим СССР режим диктатуры и репрессий, новую, невиданную по масштабам опричнину. Проницательному читателю намекалось: некогда пламенный певец свободы, ассоциировавшийся в умах прогрессивной части российского общества с созданными знаменитым писателем образами Сокола и Буревестника (совершенно неслучайно упоминались в очерке Садовского “Песниˮ об этих птицах), изменил былым идеалам, смирился, стал по-ужиному благоразумным. И, поразительно, могли ведь прийти на ум и развязно-хлесткие словеса идеологического и литературного противника Садовского “напостовцаˮ Л. Сосновского еще 1923 года, что “бывший Главсоколˮ “Горький записался в партию Ужей и выбран Почетным Ужом или Центроужомˮ [37, с. 88].
65 В подтексте цитируемых Садовским строк горьковского письма о Грозном явственно слышится: “Если враг не сдается, – его уничтожаютˮ [30, с. 226]; “Нужно истреблять врага безжалостно и беспощадно, не обращая внимания на стоны и вздохи профессиональных гуманистовˮ [32, с. 389]. Страшный смысл этих слов Садовскому уготовано было познать уже на примере собственной семьи, родных и близких. Его младший брат Александр Садовский по ложному обвинению в контрреволюционной и вредительской деятельности расстрелян в 1938 г. Племянница Софья Богодурова прошла через гулаговские лагеря. Зять Александр Богодуров лишился нажитого имущества, дома, возможности содержать семью. Другой зять Сергей Скворцов пять лет отсидел в тюрьме.
66 ***
67 И вновь – к очерку Садовского. К фразе из приведенного в нем письма: “Все это звучит фальшиво. У вас тут учебник истории перемешался с балладами Алексея Толстогоˮ. У нас есть обоснованные сомнения относительно того, мог ли Горький аргументировать свой разбор стихотворения Садовского примером из творчества А.К. Толстого. В известных нам горьковских печатных текстах (а мы специально в этом контексте просмотрели и собрания сочинений, и сборники статей и публицистики, переписку) весьма мало упоминаний об этом писателе; они в основном обобщенно-информативны, неконкретны. Так, в масштабном труде “История русской литературыˮ имя А.К. Толстого встречается лишь единожды, и не само по себе, а в перечислении группы “интеллигентного дворянстваˮ, “создававшего русское искусство, науку – вообще русскую культуруˮ [31, с. 154]. Есть также у Горького пара кратчайших отрицательных характеристик романа “Князь Серебряныйˮ (главного в читательском восприятии произведения А.К. Толстого) как “слащавого, лубочного сочиненияˮ [30, с. 254], которое “не токмо не исторично, но даже едва ли литературноˮ [38, с. 104]. И это опять же, что называется, через запятую, в целокупности с другой, схожей по духу, беллетристикой.
68 Очевидно, что в эстетической системе Горького творчество А.К. Толстого занимало незначительное место и апелляция к нему в литературных спорах пролетарского классика не была характерной. А вот что касается Садовского, тут все иначе, принципиально иначе. И с большой долей вероятности можем утверждать, что тезис о балладах Алексея Толстого связан с саморефлексией Садовского. Толстой для него всегда был в числе знаковых авторов. В дневнике, ведшемся в пору отрочества и юности, Садовской называл его “любимым поэтомˮ, “великим человекомˮ10. Писал о нем, размышлял в течение всей жизни – в стихах, прозе, литературной критике. Особо значима тут статья 1907 года (времени его активного сотрудничества в символистском журнале “Весыˮ), анализирующая поэзию А.К. Толстого в контексте определяющего художническое мировидение последнего “чувства прошлогоˮ (с его “духовным консерватизмомˮ); статья эта примечательна тем, что опосредованно характеризует творческую манеру самого Садовского, акцентирует и его духовный консерватизм, его чувство прошлого (а потому процитируем ее, тем более что она никогда не републиковалась, а само издание, где была помещена, – библиографическая редкость): «Необычайно вдумчивое и любовное влечение к теням, витающим во мраке прошлого – преобладающая черта в поэзии графа Алексея Толстого. Как всевидящий слепец-гусляр, для которого не существует действительности, он – всей душой в минувшем. Мечты о былом для многих имеют неодолимо обаятельную прелесть, и многих тянет поглядеться в бездонный его колодезь: не мелькнет ли на дне собственный темный образ? Алексей Толстой всю жизнь не мог оторваться от этих созерцаний и, можно сказать, прошел свой земной путь с лицом, неизменно обращенным назад. Какое яркое выражение упорного “духовного консерватизма”! Поэт не хочет гоняться за беглой тенью того, что скрыто где-то там, вдали; не признает и не желает никаких “исканий”. Сила правды для него сияет только в прошлом, и там же царит солнце его жизни, к которому опять-таки назад, обратно катится планета. От вечных полетов в запредельное – все равно, будущее или прошлое – дух человеческий как бы невидимо истончается, становится прикосновен мирам иным , всегдашнее любовное пребывание где-то там, по ту сторону действительности, помимо воли кладет на его творчество мистический отпечаток, дает ему возможность, созерцая незримое, приобщаться к неземному» [39, с. 66, 68, 70].
10. Садовской Б.А. Дневниковые записи // РГАЛИ. Ф. 464. Оп. 2. Ед. хр. 27. Л. 51а, 58а.
69 Герои прошлого А.К. Толстого – это и герои Садовского, его прошлого, и прежде всего царь Иван Грозный. В уже цитировавшихся выше “Дневниковых записяхˮ читаем (автору на тот момент – 16 лет): “Славное время! Одна из моих любимых эпох под скипетром великого царя, каким был Иоанн IV. Пускай идиоты выставляют его тираномˮ11. Мы уже рассказывали выше о том, как воспринимал личность Грозного получивший известность в литературном мире Садовской. Дополним это еще примером (помимо прочего четко показывающим, как проявляло себя, порой парадоксально, чувство прошлого у нашего автора) – мемуарным свидетельством Константина Локса о восприятии Садовским царя-рюриковича в едином контексте с символами русской поэзии Пушкиным и Фетом (в связи с одной из встреч участников литературно-артистического кружка «Сердардаˮ на квартире поэта и переводчика Юлиана Анисимова): “Я стоял поближе к Садовскому и, похлебывая чай, слушал его. На этот раз он был в ударе. – Заниматься так называемыми – исканиями, – говорил он, как-то дерзко и презрительно отчеканивая слова, – дело ненужное. Это подмена жизни праздными словами. Чего искать? Уже все найдено. В стране, где были Пушкин и Фет, раз навсегда установлено, что такое поэзия. – Тогда Юлиан воззвал ко мне. – Костя, что ты думаешь об этом? – пробурчал он, уставив на меня меркнущий взгляд. – Я думаю, – ответил я, – что Пушкин и Фет – замечательные поэты, но что мы живем в другое время. – Тогда Садовской окончательно вышел из себя. – В другое время? – воскликнул он. – Да знаете ли вы, что сделал я, приехавши из Нижнего в Москву по окончании гимназии. Я в тот же вечер пошел помолиться к могиле Грозного. – И он победоносно посмотрел на нас. Аргумент был, по его мнению, неотразим, и высказав его, он сразу успокоился, уселся поглубже в кресло и занялся чаепитием. Я понимал, что все это поза и стилизацияˮ [40, с. 56–57]. «Да, – комментировали мы этот эпизод в статье о повести Садовского “Черный перстеньˮ, – некая поза и стилизация, наверное, есть, в таком полемическом вызове, но, как выражался насчет подобного у Садовского другой тонкий мемуарист Корней Чуковский, “есть и подлинное”. В Иване Грозном Садовской ценил самодержавное начало, только и возможное, по его мнению, в России, это было его жизнетворческим идеалом, как и Пушкин и Фет, и все понималось им в одном ряду, в одном времени, когда “уже все найдено”» [41, с. 155].
11. Садовской Б.А. Дневниковые записи // РГАЛИ. Ф. 464. Оп. 2. Ед. хр. 27. Л. 54а.
70 И опять возвращаемся к фразе об Алексее Толстом в очерке “Горький в Нижнемˮ. Да, вне всякого сомнения, в стихотворении “Иоанн Грозныйˮ в обрисовке образа главного героя чувствуется толстовское влияние, но не столько баллад, сколько романа “Князь Серебряныйˮ. Осмыслим вот этот фрагмент из романа: “Стали расходиться. Каждый побрел домой, унося с собою кто страх, кто печаль, кто злобу, кто разные надежды, кто просто хмель в голове. Слобода покрылась мраком, месяц зарождался за лесом. Страшен казался темный дворец, с своими главами, теремками и гребнями. Он издали походил на чудовище, свернувшееся клубом и готовое вспрянуть. Одно незакрытое окно светилось, словно око чудовища. То была царская опочивальня. Там усердно молился царь.
71 Молился он о тишине на святой Руси, молился о том, чтоб дал ему господь побороть измену и непокорство, чтобы благословил его окончить дело великого поту, сравнять сильных со слабыми, чтобы не было на Руси одного выше другого, чтобы все были в равенстве, а он бы стоял один надо всеми, аки дуб во чистом поле!
72 Молится царь и кладет земные поклоны. Смотрят на него звезды в окно косящатое, смотрят светлые, притуманившись, — притуманившись, будто думая: ах ты гой еси, царь Иван Васильевич! Ты затеял дело не в добрый час, ты затеял, нас не спрошаючи: не расти двум колосьям в уровень, не сравнять крутых гор со пригорками, не бывать на земле безбоярщине!ˮ [42, с. 147–148].
73 Сопоставим все это со стихотворением Садовского. Да, некоторое влияние “Князя Серебряногоˮ можно почувствовать, но только в событийно-ситуационном отношении. Что же касается глубинного плана, художественного, поэтического, очевидно, что стихотворение писалось под воздействием пушкинской “Полтавыˮ, некоторым образом даже в подражание ей – сказалось то, что Садовскому уже в самом начале творческого пути были особо близки принципы стилизационного повествования. Ну и, конечно, то, что Пушкин был его эстетическим эталоном.

References

1. Chekhov, A.P. Sobranie sochinenij v 12 t. T.12 [Collected Works in 12 Vols. Vol. 12]. Moscow, 1957. 868 p. (In Russ.)

2. Sukhikh, I.N. Chekhov v ХХ veke: Pyat etyudov [Chekhov in the Twentieth Century: Five Sketches]. Neva [Neva]. 2014, No. 7, pp. 150–182. (In Russ.)

3. Sadovskoy, B.A. Zametki. Dnevnik (1931–1934) [Notes. Diary (1931–1934)]. Znamya. [Banner]. 1992, No. 7, pp. 172–194. (In Russ.)

4. M. Gorky v vospominaniyah nizhegorodcev [M. Gorky in the Memories of Nizhny Novgorod Residents]. Gorky, 1968, 312 p. (In Russ.)

5. Eliseev, A.I. M. Gorkij i literatory-nizhegorodcy [M. Gorky and the Nizhny Novgorod Writers]. Sovremenniki [Contemporaries]. Gorky, 1978, pp. 245–277. (In Russ.)

6. Kharchev, V.V. Nastavnik nizhegorodcev: M. Gorkij i pisateli rodnogo kraya. [Mentor of Nizhny Novgorod Residents: M. Gorky and the Writers of His Native Land]. Gorky, 1983. 312 p. (In Russ.)

7. Sadovskoy, B.A. Moroznyye uzory: Stikhotvoreniya i pisma [Frosty Patterns: Poems and Letters]. Moscow, 2010. 568 p. (In Russ.)

8. Izumrudov, Yu.A. Dve dushi: Boris Sadovskoj i Maksim Gorkij [Two Souls: Boris Sadovskoy and Maxim Gorky] Nizhegorodskij muzej [Nizhny Novgorod Museum]. 2006, No. 9–10, pp. 13–26. (In Russ.)

9. Izumrudov, Yu.A. Boris Sadovskoj v istorii literaturnoj mistifikacii [Boris Sadovsky in the History of Literary Hoaxes] Palimpsest. Literaturovedcheskiy zhurnal [Palimpsest. Literary Journal], 2022, No. 2 (14), pp. 75–84. (In Russ.)

10. Izumrudov, Yu.A. “V pamyat nashikh desyatiletnikh, ne omrachennykh nichem druzhelyubnykh otnosheniy…”: neizdannyye pisma Borisa Sadovskogo k Aleksandru Bloku i ikh istoriko-literaturnyy kontekst [“In Memory of our Ten-Year, Friendly Relations not Overshadowed by Anything ...”: Unpublished Letters from Boris Sadovskoy to Alexander Blok and Their Historical and Literary Context]. Izvestiya Rossiyskoy akademii nauk. Seriya literatury i yazyka [Bulletin of the Russian Academy of Sciences: Studies in Literature and Language]. 2019, Vol. 78, No. 5, pp. 44–58. (In Russ.)

11. Sadovskoy, B.A. Gorkij v Nizhnem [Gorky in Nizhny Novgorod]. Zvezda [Star]. 1941, No. 6, pp. 172–175. (In Russ.)

12. Sadovsky, B.A. Lebediniye kliki [Swan Calls]. Moscow, 1990. 480 p. (In Russ.)

13. Neopublikovannoe pismo Chekhova [Unpublished Letter of Chekhov] Novyj mir [New World]. 1944, No. 4/5, p. 217. (In Russ.)

14. Sadovskoy, B.A. Stikhotvoreniya, rasskazy v stikhakh, pyesy i monologi [Poems, Stories in Verse, Plays and Monologues]. St. Petersburg, 2001. 398 p. (In Russ.)

15. Mei, L.A. Polnoye sobraniye sochinenij v 2 t. T. 1 [The Complete Works in 2 Vols. Vol. 2]. St. Petersburg, 1911. 622 p. (In Russ.)

16. Kormilov, S.I. Lev Aleksandrovich Mej [Lev Alexandrovich May] Russkie pisateli. Biobibliograficheskij slovar v 2 h. h. 2. [Russian Writers. Biobibliographic Dictionary in 2 Parts. Part 2]. Moscow, 1990, pp. 25–28. (In Russ.)

17. Mutya, N.N. Ivan Groznyj: istoriya i lichnost pravitelya v otechestvennom iskusstve XIX–XX vv. [Ivan the Terrible: the History and Personality of the Ruler in the Russian Art of the 19th–20th Centuries]. St. Petersburg, 2010, 496 p. (In Russ.)

18. Mei, L.A. Polnoye sobraniye sochinenij v 2 t. T. 2 [The Complete Works in 2 Vols. Vol. 2]. St. Petersburg, 1911, 560 p. (In Russ.)

19. Main, A. Iz knigi o Gorkom [From the Book about Gorky]. Novyj mir [New World]. 1930, No. 8/9, pp. 94–115. (In Russ.)

20. Izumrudov, Yu.A. Neizvestnoe pismo Borisa Sadovskogo Maksimu Gorkomu [Unknown Letter from Boris Sadovsky to Maxim Gorky]. Maksim Gorkij. Paradigmy filosofskih i hudozhestvennyh poiskov HH–HHI vv. Gorkovskie chteniya 2022 goda: Materialy XL Mezhdunarodnoj nauchnoj konferencii [Maxim Gorky. Paradigms of Philosophical and Artistic Searches of the 20th–21st Centuries. Gorky Readings of 2022: Proceedings of the XL International Scientific Conference]. Nizhnij Novgorod, 2022, pp. 241–246. (In Russ.)

21. Gorky, M. Sobranie sochinenij v 30 t. T.23 [Collected Works in 30 Vols. Vol. 23]. Moscow, 1953. 464 p. (In Russ.)

22. Sadovskoy, B.A. Zapiski (1881–1916) [Notes (1881–1916)]. Rossiyskiy Arkhiv (Istoriya Otechestva v svidetelstvakh i dokumentakh XVIII–XX vv.) [Russian Archive (History of the Fatherland in Certificates and Documents of the 18th–20th Centuries)]. Issue 1. Moscow, 1994, pp. 106–183. (In Russ.)

23. Sadovskoy, B.A. Stihotvoreniya. Avtobiografiya [Poems. Autobiography] Ezhegodnik Rukopisnogo otdela Pushkinskogo Doma na 2000 god [The Yearbook of the Manuscript Department of the Pushkin House for 2000]. St. Petersburg, 2004, pp. 133–147. (In Russ.)

24. Nekrasov, N.A. Polnoye sobraniye sochinenij [The Complete Works]. Moscow–Leningrad, 1928. 580 p. (In Russ.)

25. Nekrasov, N.A. Polnoye sobraniye sochinenij [The Complete Works]. Moscow–Leningrad, 1931. 664 p. (In Russ.)

26. Reiser, S.A. Osnovy tekstologii [Fundamentals of Textology]. Leningrad, 1978. 176 p. (In Russ.)

27. Arhiv A.M. Gorkogo. T. XII. M. Gorkij. Hudozhestvennye proizvedeniya. Statji. Zametki. [Archive of A.M. Gorky. Vol. XII: M. Gorky. Artistic works. Articles. Notes]. Moscow, 1967. 436 p. (In Russ.)

28. Gorky, M. Sobranie sochinenij v 30 t. T.24 [Collected Works in 30 Vols. Vol. 24]. Moscow, 1953. 574 p. (In Russ.)

29. Gorky, M. Nesvoevremennye mysli: Zametki o revolyucii i kulture [Untimely Thoughts: Notes on Revolution and Culture]. Moscow, 1990. 400 p. (In Russ.)

30. Gorky, M. Sobranie sochinenij v 30 t. T.25 [Collected Works in 30 Vols. Vol. 25]. Moscow, 1953. 520 p. (In Russ.)

31. Gorky M. Istoriya russkoj literatury [History of Russian Literature]. Moscow, 1939. 340 p. (In Russ.)

32. Gorky, M. Sobranie sochinenij v 30 t. T.27 [Collected Works in 30 Vols. Vol. 27]. Moscow, 1953. 590 p. (In Russ.)

33. Sokolov, B.V. Stalin, Bulgakov, Mejerhold… Kultura pod senyu velikogo kormchego. [Stalin, Bulgakov, Meyerhold... Culture under the Shadow of the Great Helmsman]. Moscow, 2004. 384 p. (In Russ.)

34. Kreid, V. “Eshche na mig ozhiv…ˮ [“Revived for a moment more...ˮ]. Oktyabr [October]. 1990, No. 11, pp. 138–142. (In Russ.)

35. Stalin, I.V. Sochineniya. T. 18. [Essays. Vol. 18]. Tver, 2006. 728 p. (In Russ.)

36. A. S. (Sigorsky – ?) A.M. Gorkij ob Ivane Groznom [A.M. Gorky about Ivan the Terrible] Nizhegorodskaya kommuna [Nizhny Novgorod Commune]. 1944, January 26, page 2. (In Russ.)

37. Sosnovsky, L. Byvshij Glavsokol, nyne Centrouzh [Former Glavsokol, now Tsentrouzh]. Na postu [On duty]. 1923, No. 1, pp. 86–90. (In Russ.)

38. Gorky, M. Polnoye sobraniye sochinenij. Pisma v 24 t. T. 16. Mart 1926 – iyul [The Complete Works. Letters in 24 Vols. Vol. 16. March 1926 – July]. Moscow, 2013. 982p. (In Russ.)

39. Sadovskoy, B.A. Chuvstvo proshlogo v poezii grafa A. Tolstogo [A Sense of the Past in the Poetry of Count A. Tolstoy] Hrizopras: Literaturno-hudozhestvennyj sbornik. [Chrysopras: Literary and Artistic Collection]. Moscow, 1906–1907, pp. 66–70. (In Russ.)

40. Locks, K.G. Povest ob odnom desyatiletii (1907–1917) [A Story about one Decade (1907 – 1917)]. Minuvshee: Istoricheskij almanah. 15 [The Past: A historical Almanac. 15]. Moscow, St. Petersburg, 1993, pp. 7–162. (In Russ.)

41. Izumrudov, Yu.A. “Polety v zapredelnoeˮ: Neizvestnaya povest Borisa Sadovskogo “Chernyj perstenˮ [Flights into the Forbidden: The Unknown Narrative of Boris Sadovskoy’s the Black Ring]. Palimpsest. Literaturovedcheskiy zhurnal [Palimpsest. Literary Journal]. 2021, No. 4 (12), pp. 137–160. (In Russ.)

42. Tolstoy, A.K. Knyaz Serebryanyj [Prince Serebryany]. Tolstoy, A.K. Sobranie sochinenij: V 4 t. T. 2. [Collected Works in 4 vols. Vol. 2.]. Moscow, 1980, pp. 74–389. (In Russ.)

Comments

No posts found

Write a review
Translate