Писатель Пантелеймон Сергеевич Романов (1884–1938) играл немаловажную роль в литературном процессе 1920–1930-х годов. Критики ломали копья вокруг его романа “Русьˮ, задуманного как широкое полотно предреволюционной жизни России и жестоко высмеянного А.М. Горьким; на него воздвигались гонения за повесть “Товарищ Кисляковˮ (1930), напечатанную за границей; его изображали карикатуристы в самом неприглядном виде за рассказы о “проблемах полаˮ. Но никто не спорил о его великолепном сатирическом даровании, наиболее ярко и удачно продемонстрированном им в рассказах о времени “военного коммунизмаˮ и периоде НЭПа. После смерти Романова в 1938 г. он оказался совершенно забыт на несколько десятилетий. В 1939 г. вышел его сборник “Избранноеˮ, и только в 1984 г. была выпущена книга рассказов писателя¹. Затем последовало несколько изданий произведений Романова с предисловием С. Никоненко, приложившего достаточно сил и стараний для популяризации наследия писателя. В 1988 г. за рубежом появилась монография В.В. Петроченкова “Творческая судьба Пантелеймона Романоваˮ. Начиная с 2000-х годов исследователи более активно обращаются к фигуре Романова, который вызывает интерес как острый сатирик.

Архив Романова прекрасно сохранился, одна часть его находится в РГАЛИ, другая – в ОР ИМЛИ. К сожалению, рукописи писателя, этот ценнейший материал для исследования, до сих пор не изучены. Некоторые дневниковые записи Романова вместе с его работой о писательском искусстве “Наука зренияˮ (1937) были изданы Никоненко в 2007 г. Романов имел привычку заносить в блокнот свои отрывочные мысли, порой довольно откровенные, делать наброски к произведениям (см. подробнее: [1, с. 721–732]). К роману “Русьˮ относятся несколько тетрадок и блокнотов с набросками и планами. Повесть “Детствоˮ также складывалась из ряда черновых записей. Погружение в писательскую лабораторию Романова – увлекательное путешествие в мир рождения его идей и образов героев. История создания романа “Русьˮ для исследователя представляется почти неподъемной глыбой, настолько сложен и извилист был путь, пройденный писателем от первых набросков к окончательному воплощению замысла. “Детствоˮ не принадлежит и по жанру, и по своей теме к произведениям такого масштаба. Поэтому легче восстановить картину постепенного “ростаˮ повести и превращения ее в зрелый, с художественной точки зрения, плод.

Данная статья, посвященная повести “Детствоˮ, не претендует на всеохватность и полноту, сделан лишь первый подступ к творческой истории этого произведения. Казалось бы, повесть о проказах взрослеющего мальчишки среди красот деревенской природы, в окружении родных не таит в себе никаких подводных течений, настолько содержание ее просто и ясно. Но после обращения к материалам, непосредственно примыкающим к “Детствуˮ, произведение вдруг оборачивается своей дотоле неизвестной стороной, открывая не лежащие на поверхности смыслы. Видно, как вымысел переплетается с биографическими подробностями из жизни писателя, детскими впечатлениями, его размышлениями о вере и Церкви, дневниковыми откровениями.

Романов датировал повесть 1902–1920 гг. Возможно, замысел ее и возник в 1902 г., но наброски к ней относятся к 1907 г., а публикация состоялась только в 1924 г.; создание проходило условно в два этапа (до и после 1916 г.). “Детствоˮ восходит к отрывочным наброскам, относящимся к родословной писателя. В одной из его автобиографий, прерывающейся на рассказе о тульской гимназии, приводятся следующие сведения: “Дед мой был крепостным барона Черкасова села Селезневки Рузского уезда Московской губернии. Это со стороны матери, а дед со стороны отца был священником в Белеве. Он купил отцу небольшой клочок земли в Петровском, но потом его пришлось отцу продать и купить себе вместо него хуторок в Белевском уезде, куда мы и переехали, когда мне было лет пятьˮ [2, оп. 2, ед. хр. 6].

В самом начале своего писательского пути Романов пробует себя в изображении быта сельских священников (рассказ “Отец Федорˮ, 1911). На обложке тетради, куда заносились заметки о роли духовенства (1907), стоит заглавие “Жрецы Бога Смертногоˮ, явно характеризующее отношение автора к собранному материалу. В этом оксимороне, в замене привычного определения “бессмертныйˮ на противоположное “смертныйˮ уже дает о себе знать сатирическое начало творчества Романова. Герой этого незавершенного произведения – абстрактный служитель Церкви, не то дьячок, не то рядовой священник, преподающий Закон Божий в церковно-приходской школе. Какие-то его черты могли быть подсказаны не только отцом, но и матерью, выросшей в семье псаломщика; сведения о деде-псаломщике дает одна из автобиографий. Романов изнутри пытается взглянуть на жизнь духовенства, чье благочестие – набор внешних правил и установлений, а в быту царит полное неуважение к семье. В данном случае к жене и сыну. Например, клирик питается простой пищей не из благочестия; он воротит нос от супа, чтобы досадить жене: “Нет, мы попроще что, мы пока еще и в церковь ходим, и Бога помним, – говорил он, намекая на то, что и сын, и жена вчера ко всенощной не пошли и поэтому есть будет попроще, – этого г…на мне не нужно. После щей В.О. всегда раза два громко рыгал так, что кошки отходили подальшеˮ [3, ед. хр. 15, л. 8 об.–9]. Доведя до раздражения жену, “служительˮ садится за отчет для благочинного по делам церковно-приходской школы, где преподает Закон Божий. Несмотря на детали, способные вызвать неприязнь к духовенству, Романов с любовью отзывается о матери, выросшей в церковной атмосфере. В его автобиографии она описана с большим благоговением, с уважением к ее религиозным убеждениям: “Мать была полной противоположностью отца: она была религиозна до исступления, с неисправимой ничем верой и доверчивостью к людям, готовая отдать последнюю рубашку, что и бывало почти буквальноˮ [4, с. 22]. Из другой автобиографии: “Мать была очень богомольная и чуть не каждый праздник возила меня в монастырь Жабынь к обеднеˮ [2, оп. 2, ед. хр. 6].

Не разделявший взглядов своей жены отец Романова вызывал менее приятные воспоминания, хотя писатель отдает должное трудолюбию этого человека, умению накормить многодетную, в шесть человек, семью. Но мать всегда доминирует в воспоминаниях Романова, который считает себя более похожим на нее, чем остальные дети. Поэтому и отношение к духовенству в набросках к неоконченному рассказу “Служители Бога Смертногоˮ нельзя назвать однозначно негативным и переворачивание понятий “смертный – бессмертныйˮ еще не приговор, а лишь пища для размышления. Романову больно видеть, как священникам порой приходится действительно служить не только Богу, но и земным богам, начальству, от самого низшего до самого высшего. Так, он записывает разговор двух священников о слишком рачительном старосте, украсившем храм новой люстрой, но замучившем народ своей скупостью: собирает у простых мужиков за каждый шаг пожертвования, приложился к плащанице – плати, за все деньги требует.

Размышляя о положении духовенства в России, Романов касается сложной темы: взаимодействие властей и Церкви. Его наброски, как уже упоминалось, датируются 1907 годом, т.е. это подведение итогов недавних событий 1905 года. Писатель возмущен обучением семинаристов, чье воспитание направлено на полное искоренение свободной мысли и повторение заученных формул. Роль священников, по наблюдению Романова, сведена к одной простой задаче – помогать властям в управлении народом, т.е. служить не духовным, а политическим целям усмирения мятежей и подавления революций. Романов приходит к неутешительному выводу: “Во всякого рода освободительных движениях духовенство занимает самое неудобное положение между правительством и народомˮ [3, ед. хр. 15, л. 38–38 об.].

Мысли о священстве Романов заносит в конец тетради, заполненной довольно пространным повествованием о мальчике-гимназисте, о его проделках, товарищах, надзирателях. По свидетельству Н.В. Ненарокова, племянника Романова, это незаконченная повесть “Воспоминания Осининаˮ, в которой писатель изобразил под вымышленным именем самого себя. Среди записных книжек одна, вероятно, сберегаемая с далекой юности, также относится к незавершенной повести; на обложке стоит “ВОˮ. Часть записей с этой аббревиатурой, вероятно, уничтожена писателем или утеряна, как поясняет Ненароков. Он же полагает, что Романов использовал черновики “ВОˮ для другой своей повести – “Детствоˮ.

Романовым обозначены этапы работы над повестью, в дневниковой записи от 1 марта 1916 г. зафиксировано: «Обдумываю “Детство”. 5 лет я работал над ним неумелыми юношескими руками. Потом оставил на целых 5–6 лет. Теперь опять взялся. Если осилю – будет чудесное создание. Мне хочется воспроизвести всю красоту мира и чудесную свежесть жизни, которые доступны только детству» [3, ед. хр. 93, л. 7].

Рукопись “Детстваˮ пролежала без движения в письменном столе несколько лет. Отрывок из повести поступил в редакцию журнала “Русское богатствоˮ приблизительно после 22 июля 1909 г. (так датировано письмо Романова в редакцию) и получил одобрительную оценку В.Г. Короленко. Молодого писателя благословили на продолжение, но сам он утерял интерес к своему произведению. В качестве отрывка на суд мэтра была представлена первая часть повести “Детствоˮ, названная “Жизнь человеческаяˮ. Представление о ней дают черновые записи к повести, тут же в одной тетради соседствующие с беловыми. Романов переписывает то, что спешно набросал на первых страницах, вставляя дополнительные эпизоды; затем бросает и начинает новую редакцию. Очень внимательный к датам он фиксирует в конце рукописи: 10 февраля 1909 г.

По ранним редакциям “Детстваˮ и наброскам к нему видно, что Романов задумал с предельной точностью воспроизвести домашний уклад своей семьи, соответственно и назвал свое произведение – “Жизнь человеческаяˮ. Основная линия окончательной редакции “Детстваˮ здесь уже намечена. Собравшиеся в гостиной зимним вечером старшие поджидают едущих на каникулы гимназистов. Вместе со взрослыми предвкушает приезд братьев маленький Алеша, предполагаемый герой повести. В дальнейшем Романов переведет повествование с третьего лица на первое. Герой сам будет рассказывать о себе, но пока перед нами ничем не примечательный мальчик: “Алеша сейчас жил в своем мире, в мире вечных нянькиных сказок и неосвещенных комнат, мимо которых было жутко ходить. И в этом мире, в особенности по вечерам, было так хорошо, таинственно и волшебноˮ [3, ед. хр. 12, л. 3]. Рядом с этим еще полумладенческим существованием протекает более насыщенное, осмысленное бытие, которое писатель характеризует как типичное для людей того времени: отец и мать посвящают себя воспитанию детей, сосредоточивая на них все свое внимание и заботу. Романов особо подчеркивает четкое распределение ролей в семье. Отец берет на себя основную функцию: «С его старого, выразительного лица никогда не сходило выражение заботы, как будто вся его жизнь была выполнением этого креста: заботы о детях, о средствах, и в минуты раздражительности он, в особенности по поводу непрактичности М И, говаривал: “Когда это Создатель приберет меня”. Вечные заботы под старость сделали его вспыльчивым, горячим, хотя у него было доброе сердце, чего он не любит обнаруживать, и ласкает даже в грубоватой форме» [3, ед. хр. 1, л. 8–8 об.]. Матери отводится пока скромное место в ранних набросках к повести: “Так же как и в большинстве человеческих семей, мать была заступницей и укрывательницей от отца всего, что касается детейˮ [3, ед. хр. 1, л. 8 об.]. Как и подобает “господамˮ, в доме Осининых находится прислуга – горничная Даша и нянька Абрамовна. Гимназистов двое – Ваня и Сережа, их имена Романов перенесет в окончательную редакцию повести, а взрослую сестру Катю обратит в маленькую девочку, ровесницу Алеши.

Не удовлетворенный этим наброском Романов заново пишет сцену ожидания в гостиной, только теперь мальчиков ждут помимо родителей дядюшка с тетушкой, (сестра матери со своим мужем). Эти два колоритных персонажа так понравились писателю, что в дальнейшем заняли почетное место в повести. Но в данном наброске заметно, как образ отца уступает свое первенство материнской линии, которая намечена уже ярче и уверенней. Романов обращается к матери, к ее чувствам и переживаниям, подробно описывает возникший конфликт между взрослеющей молодежью и женщиной со старыми понятиями. Заметен даже назревающий разлад с послушным и преданным ей маленьким Алешей, которого перестают интересовать “Жития святыхˮ: “Мария Игнатьевна рассказывала не сказки, а что-нибудь про святых. И рассказы о мучениках были действительно интересны – почти то же, что и сказки с разбойниками: так же страшно и приятно. Про преподобных, про тех было скучнее: обыкновенно жил, жил да и умер, а интересного или страшного – ничегоˮ [3, ед. хр. 1, л. 27].

Но Романов останавливается здесь, прерывает работу на эпизоде материнских благочестивых рассказов перед сном. Он делает набросок нового эпизода заново: мальчик уже сочувствует религиозному настроению матери. Засыпая, он погружается в материнские религиозные представления: «Алеше представились и облака, и Бог с седой бородой, так же как в теплой церкви на потолке, под ногами, обутыми в ремни, какой-то шар, в облаках и кругах ангелы, ангелы. Потом представил себе и душу в святом одеянии, как в людской на картинке страшного суда, что висит в углу под образами. У нее уже все края источили тараканы. Кстати представились и тараканы: выбежит из трещинки в газетной бумаге, которой оклеен угол, остановится, пошевелит усиками, как будто припоминая что-то, и опять убежит назадˮ [3, ед. хр. 1, л. 44 об.–45]. Не только в бессознательном состоянии, но и наяву Алеша подпадает под материнское влияние.

Братья, как и все мужчины в доме, придерживаются свободных взглядов: “У них постоянно возникают споры и рассуждения, когда их спроваживают в церковь, они и пасхальную ночь могут равнодушно проспать, и в Великую субботу наесться скоромного пирога…ˮ [3, ед. хр. 1, л. 52]. Особенно старший из братьев, Сергей, восстает против приставаний матери. Романов описывает полупустую церковь в период великопостных богослужений. Алеша замечает равнодушие мужской половины дома к церкви, такое же равнодушие он наблюдает во время общей храмовой молитвы у деревенских ребятишек. Маленький герой старается бороться с подобным равнодушием в своей душе, но думает, стоя на богослужении, как дядюшка пьет чай и как наступит, наконец, пасхальная радость после унылых и скучных постных молитв. Настает черед его исповеди, ему предстоит идти в алтарь через дверь с изображением грозного архангела Михаила с мечом. Ребенок полон ужаса, это его первое покаяние в грехах, но, пройдя через это испытание, он счастлив от чувства очищения. Примечательно, как маленький герой оценивает поведение равнодушных к церковным обрядам мужчин – они, по его мнению, совершают глупость. Романов описывает горе, досаду Алеши, не разбуженного матерью на пасхальную заутреню. В свою очередь набожная мать, чьим мыслям и рассуждениям в черновой редакции придается большое значение, вспоминает, как росли ее старшие дети, ей грустно, что с годами они теряют душу.

Если братья уже повернулись в противоположную от материнских убеждений сторону, то Алеша, так ведет в набросках его линию Романов, открыт своей душой в любую из сторон. Пока двойственность сознания мальчика только обозначена, развития она не получает. Романов подхватит ее, когда вновь обратится к написанию повести “Детствоˮ после 1916 г. Образ Алеши в ранних редакциях очень инертный, без динамики, он целиком предан своему младенческому неведению жизни, поглощен самыми простыми, наивными переживаниями. По сути, его переживания окружающей прелести бытия совпадают с материнскими. Образ матери сливается с образом Алеши, который повторяет ее, у них обоих бабочка и цветок вызывают восторг, оба они по-детски удивляются всему прекрасному, не замечая порой грубости. Их жизненной позиции противостоит, кроме братьев, тетка Аграфена Игнатьевна, которой, несмотря на религиозность, присущ трезвый взгляд. Например, она подмечает, что староста дерет с мужиков. Ее укоры, бросаемые в адрес церковных порядков, – это почти дословное повторение записей самого Романова о духовенстве из тетради “Жрецы Бога Смертногоˮ.

В набросках маленький герой пока не способен выбрать между разными “лагерямиˮ, позициями. Это отразилось в эпиграфе, которым автор сопроводил одну из ранних редакций: “Камо грядеши?ˮ Похоже, что и сам автор не мог решить, куда направить своего героя, он не стал продолжать повесть, остановившись на второй части. В архиве писателя найден подробный план третьей, завершающей, части “Детстваˮ. При сопоставлении плана с дневником Романова видно, что, скорее всего, перечень заключительных глав возник после повторного обращения писателя к повести. По дневниковым записям, относящимся к 1916 г., ко времени возвращения к работе над повестью, проясняется причина, по которой писатель вновь продолжил работу над “Детствомˮ, можно даже наблюдать, какое настроение этому способствовало. Романова раздирают мучительные сомнения в своих уникальных творческих способностях: порой он воображает себя гением, порой сознает, что гениальность следует развивать и ее только предстоит достичь путем внутреннего очищения. Этому сопутствует вопрос: не приведет ли постоянная душевная чистота к усталости, обеднению, потому что через грех, по его мнению, входят в нас другие стороны мира. Понятия о чистоте помыслов и внутреннем бесстрастии – следы материнского воспитания, с которым писатель вел борьбу всю свою жизнь, но так от него и не избавился. Ненароков, почти ровесник Романова, вспоминает о нем: «П С рос веселым и общительным мальчиком: любил плясать, петь и даже играть на гармонии. Как сейчас, помню его, вертящегося в головокружительной пляске, так что рубашечка веером раздувается во все стороны, словно пачки балерины, или сидит П С на стуле, держит на коленях громадную гармонию, из-за которой едва видна его голова, и довольно бойко наигрывает “Барыню” или вальс “Невозвратное время”» [3, ед. хр. 112, л. 17].

Став гимназистом, Романов увлекается рыбной ловлей, охотой, а поступив на юридический факультет Московского университета, превращается в страстного театрала и любителя пения. Но в жены он выбирает девушку из духовного сословия – дочь священника Анну Васильевну Вышневскую. В дневнике 1916 г. она упоминается в связи с его душевными терзаниями, религиозными устремлениями и сомнениями. Здесь заложено начало большой, важной для Романова темы, раскрытой им в “рассказах о любвиˮ (“Письма женщинˮ, “Сиреньˮ, “Без черемухиˮ, “Веснаˮ и др.), которые критика окрестила в насмешку “половымиˮ (см.: [5]). Писатель пытается определить: не лишит ли он себя новизны чувств, если сохранит верность одной женщине. Поскольку он решается серьезно заняться литературой и достичь гениальности, то следование материнским заветам, религиозным нормам способно помешать ему. Но память сердца, глубоко воспринявшего религиозную сторону жизни, заставляет переживать иные, светлые минуты: «Душевная чистота – самая благоприятная среда для глубокого и тонкого познания. В прозрачной воде глубоко видно. Нужно ли стараться вызвать настроение чистоты и высшей любви, когда во мне нет чистоты. Это я пишу потому, что в этот приход Анны я испытал удивительное чувство чистоты душевной и возвышенной любви. Мы заходили в церковь, – там читали “Господи и Владыко живота моего…”, пахло ладаном и тем великолепным церковным духом, который напомнил детство, вспомнился старый плиточный церковный пол, цветные стекла в алтаре, иконы, ставни в чехлах, и то возвышенное, торжественное, детское настроение, которое бывало, когда идешь из церкви в новом пальто и думаешь о том, что сейчас дома» [3, ед. хр. 93, л. 2–2 об.].

Возникшую из личного опыта тему внутренней борьбы Романов переносит в повесть “Детствоˮ. После 1916 г. он составил подробный план новой, промежуточной, редакции повести на основе черновой редакции. В нем молодое поколение семьи приезжает на летние каникулы, а не в холодное время года. Каждая глава представляет собой зарисовку из деревенского усадебного быта. Заметно, как Романов упрощает и суживает повествование. На данном этапе работы над повестью он решил, по-видимому, уменьшить присутствие Алеши, его линия ограничивается эпизодами занятий с учителем и подготовкой к иной, уже почти взрослой жизни, не связанной с тесным миром родни. Примечательно, что в черновой редакции не велась речь о гимназии, в которую должен ехать поступать Алеша. Согласно новому плану, повесть завершает лирическое расставание с усадьбой: “Осиротевший дом, где прошло детство, со всем, что есть приятного, со сказками, со старыми комнатами, с знакомыми предметами, креслом, диваном, всем. Ночь, холодно по-осеннему, пустоˮ [2, ед. хр. 1, л. 7 об.]. С усадьбой здесь прощается не маленький герой, а рассказчик и подспудно сам автор. Сокрушается и скорбит о прошлом не Алеша. В плане промежуточной редакции мальчик упомянут в содержании лишь нескольких глав, но гораздо четче прорисован облик Кати, чьи первые любовные переживания становятся центром повести. Предполагаемая 34 глава целиком отведена под описание ее сокровенных душевных тайников: “Катя на мир стала иначе смотреть, что внутри ее что-то выросло и сделало ее обладательницей своей собственности, которую она никому не показывалаˮ [2, ед. хр. 1, л. 7 об.]. Романов выдает причину, по которой все его внимание переключилось с Алеши на повзрослевшую Катю. План 34 главы предваряет рассуждение под заглавием “Мужчина и женщинаˮ: “Современные мужчины и женщины не способны на сильное чувство жизни и на такую силу личности, какая бы могла быть в нем, наследнике прямой эволюции человечества. Женщина, живущая примитивной общественной жизнью, иногда испытывает такое чувство жизниˮ [2, оп. 1, ед. хр. 1, л. 7 об.]. Писатель пытается использовать новый жизненный материал и решает, что для его воплощения больше подходит Катя, чем Алеша. Но то главное, что составляет основную идею окончательной редакции повести, уже в виде зерна заложено в составленном писателем плане. В кратком содержании 35 главы появляется деревенский паренек Васька, наперсник Алеши, его товарищ по шалостям и проказам: “После обеда. Зной. Мертвая тишина, в саду, в вишнях с Васькой около спящих молодок. Жара спала. Раскаяние. Чай. Мучение от мыслейˮ [2, оп. 1, ед. хр. 1, л. 7 об.–8]. В окончательной редакции повести “Детствоˮ Васька воплощает в себе греховное начало, ему отводится роль искусителя. От его влияния Алеша пытается освободиться самыми неожиданными способами.

В окончательной редакции Романов поселяет своего героя в имении крестной. Исчезает фигура отца, обстановка становится богаче, нарисованы декорации, пусть не такого пышного, но, тем не менее, настоящего дворянского быта. Вероятно, на память Романову пришли картины его пребывания в небольшом поместье тетки в Яхонтове. В позднейшей автобиографии писателя сохранился значительный фрагмент, посвященный Яхонтову: “Так как дома на хуторе в Карманье жизнь была непривлекательная благодаря тому, что нужно было то стеречь коров, то караулить роившихся пчел, которых я смертельно боялся, – то я часто забирался гостить к тетке. У нее было небольшое именьице в Одоевском уезде, в селе Яхонтове. Эта женщина имела на меня огромное влияние. Она своими руками насадила сад и до 75 лет лазила по деревьям, обрезывая сучья. Она внушала мне, что никакой труд не пропадет даром, тем более такой труд, который является результатом внутреннего влечения. Никогда не нужно взвешивать будущих результатов и работать до них. Это будет корыстный труд. Надо делать из любви к самому делу, тогда результаты окажутся неожиданно и как бы незаслуженно велики. Но всякое большое дело трудно и главная сила человека заключается в уменье и воле для преодоления трудностей. В доказательство она приводила мне пример Эдисона, который для одного изобретения проделал 2000 опытов, прежде чем добиться результатовˮ [2, оп. 2, ед. хр. 6, л. 3–4]. Образ крестной в переработанной повести вырастает в символ справедливости и разума. Если мать продолжает воплощать сердце, то в дополнение к нему писатель дает именно разум; только при его помощи, по замыслу писателя, можно выйти из состояния греха, в которое Алеша погружается, поощряемый Васькой.

Не раз Романов-гимназист удивлял своими выдумками маленького племянника Ненарокова, сына своей старшей сестры. Несомненно, какие-то из этих выдумок нашли свое отражение в повести “Детствоˮ. Однажды будущий писатель привез корзину с химическими препаратами, чтобы показывать опыты, которые кончались не всегда удачно. В своих воспоминаниях Ненароков рассказывает о несчастном случае: “Помнится, П С растер большое количество пороха и, так как дело было в сумерках, ссыпал эту смесь в коробочку, служившую пепельницей, куда наша крестная бросала окурки. Эту коробочку П С спрятал во избежание несчастья на полочку за какими-то карточками. Однако зоркий глаз крестной быстро отыскал коробочку и… не затушенный окурок быстро опускается в коробочку… оглушительный взрыв и… рука П С оказалась совершенно обожженнойˮ [3, ед. хр. 112, л. 21].

Таким образом, кульминационный эпизод повести, в котором маленький герой “Детстваˮ идет на добровольное сожжение руки по примеру святых, связан с личным опытом писателя, и объясняется не только влиянием, например, рассказа “Отец Сергийˮ Льва Толстого. Маленький герой желает избавиться таким способом от “распутнойˮ жизни. К хулиганству и дружбе с Васькой его привела нестерпимая обида на взрослых. Обида – важное чувство, привнесенное писателем в образ ребенка. От лица мальчика повествуется о невинном существовании вместе с маленькой сестренкой Катей, об их детских играх, об участии в материнской молитве перед сном. Вдруг в чарующий мир непроснувшейся чистой души врываются чуждые для нее понятия. Приезжают братья, и старший Сергей соблазняет молоденькую горничную Таню. Мальчик сквозь щель в двери наблюдает за навязчивыми приставаниями брата к девушке. На дне чемодана Сергея случайно обнаружены скверные картинки, которые также потрясли воображение взрослеющего ребенка. В новой редакции повести уже присутствуют помимо братьев и старшие сестры, они составляют другой лагерь – девичий, под их покровительство попадает маленькая Катя. Этот факт усиливает обиду мальчика, так как старшие братья отказываются наотрез принимать его в свою компанию, отсылая к сестрам, составившим и замкнувшим девичий круг, в который взрослеющему мальчику входить не положено. Романов очень удачно ведет маленького героя через первую исповедь: мальчик испытывает преображение души, очистившись от скверных мыслей, рожденных нескромным обращением брата с горничной. Но решимости не поддаваться греховному началу хватает ненадолго: “Куда девалось мое настроение чистоты, в котором было так хорошо и легко. И теперь моя жизнь становится все менее и менее свободной, безгрешной и все более сложной. Я чувствую, как в нее входит все новое. Все больше и больше признаков того, что я дальше ухожу от возраста <em>маленьких</em> и приближаюсь к большим. Это как с внешней стороны, так и с внутренней. С внешней стороны это выражается в том, что я занимаюсь с учителем. С внутренней – в том, что в этот год я, благодаря братьям и Ваське, узнал многое, чего не знал раньше. И теперь это знание временами мучает меня и вводит в такие грехи, существование которых я не предполагал даже. На мою голову все больше и больше сваливается испытаний, выдержать которые я не в состоянии, я падаю, потом раскаиваюсь и сижу за буфетом или на ракитеˮ [6, с. 115]. Маленький герой повести пробует подражать братьям: то Сереже, то Ване. Пытается в их вольном обращении с религией найти оправдание своим хулиганским проделкам. И все же религиозное чувство сильно в мальчике, совесть не дает ему покоя. Поэтому он просит Ваську приложить к его руке горящую палку. Формируя образ героя, писатель также обращался к своему тогдашнему внутреннему состоянию смятения: быть верным жене или поддаться разнообразным любовным увлечениям. Религия, по его мнению, способна лишь на некоторое время заглушить голос страстей.

Как справедливо подметил Петроченков, вокруг “Детстваˮ не велось бурной полемики, повесть не стала предметом споров, которые сопровождали каждое издание произведений Романова на протяжении 1920-х годов (см.: [7, с. 65]). Тем не менее, стоит представить весь спектр мнений о повести, хотя он и не был широким.

Первые отклики на повесть не отличались серьезным анализом. “Детствоˮ напомнило критикам произведения Льва Толстого, С.Т. Аксакова, Н.Г. Гарина-Михайловского, но ниже уровнем: “…просто, мило, лирично – и толькоˮ [8, с. 5]. Друг Романова, критик и литературовед Н.Н. Фатов, превозносивший талант писателя и ставивший его вровень чуть ли не с Толстым, прежде всего указал на неактуальность “Детстваˮ для революционной эпохи: «…жизнь такая далека от нас – с праздниками – “святками” и “пасхами”, с тихими молитвами “на сон грядущий”, с горничными и неизменной “крестной”, которая прежде чем войти на крыльцо, обязательно оскребет ноги о ступеньку; и эта психика ребенка, живущего в привилегированной среде, не знакомого с детства с трудом» [9, с. 293]. Единственное достоинство повести, по мнению критика, – это ее формальная сторона, мастерское изображение прошлого: «И тот факт, что “Детство” П. Романова <em>можно читать</em> после “Детства” Л. Толстого и Аксакова, и то, что пролежав войну и революцию и будучи напечатанной лишь в 1924 г., повесть все-таки не кажется устарелой и ненужной – лучший показатель исключительной высокопробности художественного таланта П. Романова, пленяющего даже такими, в основном чуждыми пролетарской психологии, произведениями» [9, с. 293].

В критических статьях повесть Романова часто сравнивали с “Детствомˮ Льва Толстого. У В. Львова-Рогачевского возникла еще ассоциация с Гончаровым: “невольно погружаешься в тихий сон обломовско-усадебного мира, описанного художником с большой нежностьюˮ [10, с. 11]. Львов-Рогачевский сопоставил повесть с рассказами Романова о новом быте и пришел к выводу, что в творчестве писателя переплетается лирическое и сатирическое и побеждает последнее. На его взгляд, Романов склонен не жалеть о прошлом, а бичевать его своим оружием – смехом. Пристальней остальных посмотревшая на повесть Е.Ф. Никитина начала с типичных для того времени суждений: «“Детство” не созвучно нашей эпохе, которая выдвинула детей-героев из других социальных групп – крестьянства и пролетариата» [11, с. 57]. “Детствоˮ напомнило Никитиной “сказку о прошлой патриархально-идиллической жизниˮ, но несмотря на свою незатейливость, на отсутствие сатиры и насмешки над старым бытом, повесть показалась ей тесно связанной со всем творчеством писателя, ключом к его роману “Русьˮ и другим произведениям. Пожалуй, только Никитиной удалось распознать всю противоречивость, заложенную в повести, почувствовать сомнения, раздиравшие автора даже на уровне самой манеры изложения. Поэтому повесть для нее полна динамики (остальные критики говорили о “неспешностиˮ “Детстваˮ): “Искусно переплетая рассказ с разного рода описаниями (особенно свежи и ароматны здесь пейзажи), автор умеет сообщить своему произведению несомненную динамичность, которая, вообще говоря, не часто характеризует этот автобиографически-художественный жанр. Повествовательная напряженность достигается здесь тем, что почти в каждой главе раскрывается что-нибудь новое в психике мальчика-героя. Ценность повести еще увеличивается ее языком, который отличается классической простотою и выразительностьюˮ [11, с. 57].

Критики постоянно намекали на происхождение Романова, на его коренную связь с усадебной культурой, с которой он боролся смехом, по выражению Львова-Рогачевского. Эта “усадебнаяˮ сторона романовского творчества не ограничивается лишь бытом, старым укладом, деревенской идиллией. Как показывает погружение в “лабораториюˮ повести, прошлое для писателя означает определенные религиозно-нравственные устои. Их слом происходил не только в обществе, но и на уровне личности самого писателя, продолжившего работу над повестью в период своих духовных исканий.