Александр Александрович Дьяков (1845–1895) остается одним из мало изученных писателей второй половины XIX века. История его жизни и творчества не написана. Известно, что в период 1869–1873 гг. он служил учителем, а затем нотариусом в Александровском уезде Екатеринославской губернии. Позже, в Харькове, сошелся с кружками революционеров, занимался пропагандой. В 1874 г. покинул Россию, опасаясь доноса. Жил в Цюрихе, Дрездене, Берлине, Праге, поддерживая отношения с кружками русских политических эмигрантов. В этот период писатель порвал с революционерами, разойдясь с ними во взглядах на будущее России. Оставаясь в эмиграции, он наладил связи с М.Н. Катковым и во время Русско-турецкой войны писал статьи в издававшиеся им “Московские ведомости” [1, c. 203]. Но литературную известность Дьякову принесли антинигилистические повести из цикла “Кружок”, опубликованные под<strong> </strong>псевдонимом “А. Незлобин”<strong> </strong>в журнале “Русский вестник” в 1875–1877 гг.: “Из записок социал-демократа” (1875), “Фатальная жертва” (1886), “В народ!” (1876) и<strong> </strong>“Weltschmerzer” <<em>немецк</em><em>.</em> мировая боль> (1877). В консервативно-патриотическом лагере произведения Дьякова были восприняты сочувственно, а в кругах революционно-демократических, социалистических – негативно. По словам Дьякова, “первый очерк “Кружка” (Из записок социал-демократа) подвергся самому бесцеремонному искажению гг. рецензентов” [2, с. 119]. Позже вышло собрание его повестей [3].

В число литературных подтекстов этих повестей, как и в целом антинигилистической прозы 1860–1880-х годов, входит ряд памятников русской предромантической и в частности готической прозы второй половины XVIII – первой половины XIX в. (см.: [4]; [5]; [6]), в том числе несколько повестей Н.М. Карамзина. Напомним, что именно в его альманахе “Аглая” (1794–1795) впервые в отечественной литературе тема революции оказалась связана с “готическим ужасным”. С одной стороны, в повестях “Остров Борнгольм” (1794), “Сиерра-Морена” (1795), “Дремучий лес” (1795) обыгрывались мотивы и сюжеты гостической литературы “ужаса и тайны”, а с другой стороны, в письмах Филалета и Мелодора и в том же “Острове Борнгольме” выдвигалась тема французской революции как предвестия гибели европейской цивилизации. Ср.: “Свет наук распространяется более и более; но еще струится на земле кровь человеческая – льются слезы несчастных – хвалят имя добродетели и спорят о существе ее” [7, т. 1, c. 668].

В русской антинигилистической прозе доминирует представление о революции как о надвигающейся исторической катастрофе. Нигилистов обвиняют в беспринципности, бесчеловечности, безнравственности, а для оформления их образов привлекается целый комплекс приемов устрашения, разработанных в готической прозе. Нигилисты демонизируются, в романах появляются периферийные сюжеты тайн, а готические мотивы адаптируются к конкретному социально-политическому контексту. Например, сохраняется распространенный мотив приглашения в свой дом нечисти¹, где место последней занимает нигилист – нечисть социальная. При этом последняя часто вызывает вызывает двойственное к себе отношение. “Оно <революционное движение> у нас комично по своему бессилию, по умственной ограниченности”, – заявляет Дьяков [1, c. 203]. В этом ключе он и описывает деятелей русской эмиграции. Но смех соседствует с ужасом от поступков революционеров. Изображается их беспринципность, глубокая порочность и нравственное разложение (см.: [8, с. 57–66]).

Литературные контексты повестей Дьякова обширны. Обнаружено влияние романтической повести О.М. Сомова “Киевские ведьмы” на “Фатальную жертву” (1876) Дьякова, который использовал разработанную романтиками тему шабаша для изображения собраний нигилистов (см.: [4]). Связь с литературой таинственного и ужасного подтверждается и при анализе повести “Из записок социал-демократа”, связанной на уровнях характеров, сюжетов и отдельных мотивов с “Островом Борнгольмом” Карамзина, а также другими его повестями.

Прежде всего, отметим, что в повести Дьякова фигурирует имя Карамзина. “По середине возвышались два огромные камня, образовавшие ворота. Под одним из них когда-то сидел Карамзин” [3, т. 1, с. 48] – так описывается Рейнский водопад в Шаффхаузене (у Дьякова – “Шафгаузен”), осматриваемый Жерновым и Верой Чужаевой, героями повести. Уже эта деталь говорит о тяготении Дьякова или по крайней мере о его внимании к “карамзинскому контексту”, в данном случае – к “Письмам русского путешественника” [7, т. 1, c. 226–229] и к “Острову Борнгольму”, герой которого находится в пути. Жернов, напомним, русский эмигрант-революционер, путешествующий по Европе (как и сам Дьяков). Вместе с тем, в повести фигурируют мотивы несчастной любви, брошенной возлюбленной и самоубийства, являющиеся сюжетообразующими в “Бедной Лизе” (1792). “Она <Вера> перегнулась на перила и смотрел вглубь водомета. – Приходила ли вам когда-нибудь мысль броситься вот в этакую бездну? – Нет. – Не знаете же вы горя”, – говорит она Жернову [3, т. 1, с. 51]. Как и Лизу, героиню Дьякова бросает возлюбленный (выведенный за рамки сюжета); впрочем, трагическая развязка у Дьякова, в отличие от Карамзина, отсутствует, она лишь намечена как возможная.

Обнаруживаются и переклички с повестью “Сиерра-Морена” (1795): Дьяков воспроизводит ее ситуацию, когда молодой человек добивается взаимного чувства от женщины, которая поклялась не любить никогда. В обоих случаях действие происходит в живописном месте: у Карамзина – в испанской Андалузии у вод Гвадалквивира, у Дьякова – в горах Швейцарии у вод Рейна; при этом сохраняются значимые элементы пейзажа “Сиерры-Морены”, в том числе “шум водопадов” и “бледная луна”. Одновременно учитывается идеальный пейзаж “Острова Борнгольма”: “Крутой, лесистый берег <…> с идиллическим щебетом птиц, казался раем, властительно охватывал душу тихим, тоскливым умилением, негой, счастьем” [3, т. 1, с. 52]. Ср.: “<…> десница твоя напечатлела живые знаки <…> благости, и здесь <…> зеленые ковры расстилаются, как мягкий бархат, <…> и здесь поют птички – поют весело для веселого, печально для печального, приятно для всякого” [7, т. 1, с. 672].

Мотивы изгнания, заточения, страшной тайны и нерассказанной истории в повести Дьякова связаны с “Островом Борнгольмом”, они же формируют особого типа сюжет (см.: [5, c. 21]) и характерологию, соответствующие литературе таинственного и ужасного: герой проникает в страшную тайну и находит “сокрытое” – жертву, результат преступных действий, нарушенного табу.

У Карамзина герой-повествователь обнаруживает запертую в подземелье девушку Лилу, дочь старого хозяина замка на острове Борнгольм. У Дьякова действие развивается до определенного момента аналогично: герой-повествователь встречает Веру Чужаеву, вынужденную затворницу, привезенную матерью-старухой на чужбину, в город в Швейцарии. Встрече предшествует проникновение в дом, обрисованный в соответствии с традицией изображения уединенного таинственного места в готической прозе; показательно, что не только у Карамзина, но и у Дьякова героев предупреждают об опасности, исходящей от этого места: “Вот, батюшка, эти Чужаевы, – начал он, указывая глазами на окна, – не приведи вас господь… – Что такое? – Остерегайтесь…” [3, т. 1, с. 5]. Ср.: «Мальчик не мог сказать мне, кому принадлежал сей замок. “Мы туда не ходим, – говорил он, – и бог знает, что там делается!”» [7, т. 1, с. 666]. Но и сам герой наделен некоторыми чертами, напоминающими о литературе “ужаса и тайны”. Во-первых, он появляется под окнами каждый вечер “как привидение”, слушая “пение загадочной отшельницы” [3, т. 1, с. 2]; во-вторых, его образ соотнесен с рыцарской темой, причем если в “Острове Борнгольме” рыцари или их доспехи пугали героя-повествователя (“Мне казалось, что все латы, висевшие на стене, превратились в рыцарей, что сии рыцари приближались ко мне с обнаженными мечами и с гневным лицом <…>” [7, т. 1, с. 669]), то в у Дьякова герой-повествователь рассуждает именно о своем “непрошенном рыцарстве” [3, т. 1, с. 3]. Пожилая мать героини изображается в тонах “Пиковой дамы” Пушкина (в свою очередь давно соотнесенной с готической литературой): “Старуха глядела сурово, даже зло. Из бесчисленных морщин, покрывавших во всех направлениях лицо ее, с какою-то холодною, неподвижною жестокостью глядели сухие, выцветшие глаза <…> на тонких вдавленных губах бродила не улыбка, а скорее судорога <…> Одета она была в черное платье с талией, и как-то особенно неприглядно глядела ее костлявая тощая фигура” [3, т. 1, c. 24–25]. Конечно, эта женщина не обладает суровостью и беспощадностью хозяина замка в “Острове Борнгольме” (другое дело, что сюжетная функция этих персонажей одна и та же – они держат героинь взаперти, и в обоих случаях акцентированы черты “готического тирана”). При этом о Вере Чужаевой говорится: “Должно быть, она очень несчастна. Красивое, строго-решительное лицо её, по временам, неожиданно принимало пугливо-растерянный вид” [3, т. 1, с. 17]. Ср. в “Острове Борнгольме”: “Кого не трогает вид несчастного! <…> Она смотрела на меня неподвижными глазами, в которых видно было удивление, некоторое любопытство, нерешимость и сомнение” [7, т. 1, с. 670–671].

В отличие от большинства сюжетов антинигилистической прозы, приход молодого нигилиста в дом не оказывается чем-то губительным для семьи, а наоборот оборачивается спасением для девушки; “страшный” сюжет оборачивается благополучной развязкой, как в иронической повести Карамзина “Дремучий лес”. В период знакомства с Верой Жернов уже начинает дистанцироваться от швейцарских кружков русских революционеров. Его ценности претерпевают изменения. А проникновение в страшную тайну семьи Чужаевых и вовсе заставляет его отвернуться от своих товарищей и их сомнительных идеалов. Но как и в повести Карамзина “Остров Борнгольм” содержание тайны остается скрытым от читателя. Доподлинно мы не знаем, что именно случилось с Верой на родине. Известно лишь, что девушка была нигилисткой и имела отношение к соответствующим кружкам. “Теперь ты подумай, мой милый, должна ли я быть твоею женой, – говорила мне Вера, рассказав свою историю, грустную и <em>страшную историю</em>” [3, т. 1, c. 53; курсив здесь и далее наш. – <em>А.Е.</em>]. Читателю даются лишь намеки: “Я любила… Я так хотела… Я много страдала… Должна была оставить Россию” [3, т.1, с. 54]. Ср. в “Острове Борнгольм”: “Мы сели под деревом, и старец рассказал мне <em>ужаснейшую историю</em> – историю, которой вы теперь не услышите, друзья мои; она остается до другого времени. <…> я узнал тайну гревзендского незнакомца – <em>тайну страшную</em>!” [7, т. 1, c. 673].

Итак, в финалах обеих повестей на первый план выдвигается мотив нерассказанной истории. У Карамзина подоплёкой является любовная связь между братом и сестрой (см., например: [9, c. 90]). А Дьяков оставил намеки, позволяющие предположить, что причиной бегства Веры из России в Швейцарию стала внебрачная беременность. Жернов наблюдает в кружке эмигрантов-революционеров две сцены, которые, на наш взгляд, являются проекцией произошедшего с молодой Верой Чужаевой, хоть и не связаны напрямую с ее судьбой. Но они отражают нравы, царящие в среде нигилистов: “Одна из женщин была поразительно молода, сущий ребенок; она усерднее всех рисовалась цинизмом, поднимала подол, чтобы юбками вытереть стол, залитый пивом, и нахально улыбалась, обводя глазами своих собеседников и разбрасывая им на колени свои детские ноги” [3, т. 1, c. 31]. Вторая сцена – “суд” над кружковцем Фингаловым, соблазнившим гражданку Лебедеву: “Я требую, чтобы Фингалов со мной повенчался <…> Я… я беременна; требую этого для ребенка”, “Я увлеклась господином Фингаловым во имя общей работы, во имя тех идей, которыми все мы прельщаемся, на которых все мы обманываемся” [3, т. 1, c. 33].

Здесь происходит развитие-переосмысление конфликта, обозначенного еще в “Бедной Лизе”. Если в повести Карамзина свобода любить вступает в противоречие с сословными ограничениями (Эраст зависим от общественного мнения), то у Дьякова свобода любви, активно проповедуемая нигилистами, конфликтует с ограничениями мировоззренческими, причем прямо противопоставленными патриархальной “чувствительности”. Лебедеву осмеивают, поскольку в кружке нигилистов отрицается институт брака, он считается предрассудком. Тут же выясняется, что у Фингалова в России есть жена и трое детей, поэтому жениться снова он не может. Дьяков, как и Карамзин, выдвигает тему преступной безответственности, но опирается он, конечно, не только на Карамзина: Вера Чужаева и Лебедева оказываются в одном ряду с таким “брошенными” героинями антинигилистической прозы, как Нюта Лубянская из романа “Панургово стадо” Крестовского, Глафира Акатова из романа Лескова “На ножах”, Даша и Лиза из “Бесов” Достоевского и др. Уже это обстоятельство свидетельствует о том, что Дьяков вовсе не следует послушно за Карамзиным: он лишь учитывает его, и многое у Дьякова из Карамзина невыводимо, а прежде всего – подчеркнутый антиэстетизм нигилистов-революционеров, сочетающийся с открытым цинизмом. Если это мир Карамзина, то вывернутый наизнанку. Но и в страшном и, казалось бы, фундаментально ущербном мире все же находится место карамзинскому идеализму, и представление о любви как о чем-то светлом и высоком противопоставлено холодному разврату. При этом Дьяков, как некогда Карамзин или Достоевский, в свою очередь на него опиравшийся (см.: [10, с. 179–180]), учитывает идеологию “руссоизма”, понимая ее двусмысленность: “прогрессивность” в любой момент может обернуться нравственной деградацией, а идеал “естественного человека”, свободного в чувствах, честного, простого и равноправного с другими, оказывается уже не “сентименталистской”, а нигилистической утопией.

Таким образом, темы антинигилистической полемики в повести Дькова “Из записок социал-демократа” реализуются, с одной стороны, через систему мотивов и сюжет повести “Остров Борнгольм”, а с другой – через конфликт и отдельные мотивы “Бедной Лизы”. Но в отличие от “Острова Борнгольма”, где девушка остается в суровом заточении, и “Бедной Лизы”, где брошенная любовником героиня кончает жизнь самоубийством, повесть Дьякова заканчивается благополучно: Жернов становится спасителем затворницы Веры и женится на ней (в этом смысле оправдывая свое “непрошенное рыцарство”, о котором мы упомянули выше). Герои преодолевают “ужасное и таинственное” нигилистическое прошлое и устремляются к сентиментальному идеалу свободного чувства, оберегаемого браком. Так, в своей первой повести Дьяков, учитывая давние опыты Карамзина, выдвигает этический идеал, принципиально несовместимый с нигилизмом, борьбу с которым продолжает на протяжении всего последующего творчества.