Через десять лет после ареста, пережив лагерное заключение и годы скитаний по провинциальным вузам, А.Ф. Лосев сделал попытку формально утвердиться в советской науке – получить научную степень доктора филологических наук (звание профессора было присвоено ему еще в 1923 г.). Защищаться в Москве, где бывший арестант не мог найти себе постоянной работы, было немыслимо. В 1940–1941 гг. философу удалось получить штатную должность профессора в Полтавском пединституте. Заведующий тамошней кафедры, где он читал лекции по античной литературе, посоветовал попытать счастья в Харьковском университете. С организацией защиты согласился посодействовать известный литературовед, профессор Харьковского университета, ставший в 1939 г. академиком украинской Академии Наук, А.И. Белецкий, для знакомства с которым Лосев специально приехал в Харьков в мае 1940 г. Дело продвигалось вперед медленно из-за разных препон (см. об этом: [1, с. 214–219]). Защиту многократно переносили, в Ученом совете потребовали диссертации, а не доклада на присуждение степени по совокупности трудов, как предполагалось изначально, потом, благодаря хлопотам А.И. Белецкого, согласились на доклад. В итоге, защита состоялась в марте 1941 г., но завершилась не так, как ожидалось: Лосева провалили. Он тяжело пережил эту неудачу. 24 марта 1941 г. он писал жене, что Харьков стал для него “символом погибшей научной деятельностиˮ, хотя и “мелким звеном в бесплодном мучительстве целой жизниˮ [1, c. 219].

Причиной провала, по мнению А.И. Белецкого, лично на заседании не присутствовавшего, но знавшего обо всем со слов очевидцев, было собственное лосевское выступление перед Ученым советом университета. “Вы, обладая всяческой мудростью, не обладаете “мудростью змеиной”, учитывающей ситуации, людей и обстановкуˮ [1, c. 218], – писал А.И. Белецкий Лосеву 20 марта 1941 г. А ситуация была неблагоприятная: из филологов на Совете присутствовал один лингвист Л. А. Булаховский, главное место занимали диаматчики, вооружившиеся номером журнала “Под знаменем марксизмаˮ за 1929 г., где в передовой редакционной статье Лосев фигурировал среди “идеологических врагов марксизма и ленинизмаˮ, живущих “духовной пищей капитализмаˮ [2, c. 12]. А.И. Белецкий с горькой иронией разъяснял, что избранная стратегия выступления была ошибочной: Лосев не только “не отмежевалсяˮ от работ 1920-х гг., не догадался свою книгу “Античный космос и современная наукаˮ (1927) “объявить грехом научной молодости, рассказать о тех откровениях, которые Вы получили от Вашего изучения классиков марксизма и т. д.ˮ, но “открыто заявил о правоте своего правого делаˮ, как “мольеровский Альсестˮ [1, c. 218]¹. С мнением А.И. Белецкого Лосев не согласился, отношения между учеными испортились и восстановились уже после Великой Отечественной войны, во время которой, в 1943 г., Лосеву, допущенному на краткий срок к преподаванию логики на философском факультете МГУ (в 1944 г. его оттуда выгонят из-за доноса за идеализм) наконец присвоили искомую степень.

Именно этот доклад, помешавший Лосеву получить степень доктора филологических наук в марте 1941 г., мы теперь и вводим в научный оборот².

Этот текст важен не только с историко-биографической точки зрения, хотя даже открывающий его сухой перечень научных трудов, предложенных для рассмотрения в Ученый совет, сам по себе имеет для исследователей лосевского творческого огромный интерес, так как в нем фигурируют работы, о существовании которых прежде ничего не было известно, например, “Античное цветоведениеˮ или “Материалы по истории античной художественной критикиˮ. Но главное – перед нами не официальная автобиография, перечисляющая лишь голые факты, а уникальный эгодокмент: история научного становления мыслителя, данная его собственными глазами. Лосев обозревает свой научный путь – от первых послестуденческих лет до начала 1940-х, вычленяет ключевые и поворотные моменты, оценивает свои труды и методологию. В итоге речь “подзащитногоˮ превращается в юбилейное слово к 25-летию научной деятельности – с ясным осознанием самим выступающим значимости достигнутого. Несомненно, Белецкий был прав: с дипломатической точки зрения, Лосев выбрал неправильный путь – вместо жалкого просителя он представал как большой ученый, ожидающий должного.

Оглядываясь на прошлое, Лосев особо выделял период с 1918 по 1921 гг., когда он впервые взялся за большое и сложное терминологическое исследование. Неприятие “филологического формализма и схематизмаˮ привело его к статистическим подсчетам разных категорий значений терминов είδος и ιδέα у Платона, которого он в своем выступлении 1941 г. квалифицирует как “писателяˮ. Такая квалификация неслучайна, так как “статистика и очень субтильные синонимические анализыˮ в лосевском исследовании 1918–1921 гг. соединялись, как подчеркивает сам Лосев, с “новым подходом к языку Платонаˮ. Новизна этого подхода заключалась в акцентировании внимания на “зрительностиˮ, “художественных, эстетических моментахˮ, на “образахˮ в сугубо отвлеченных диалогах философа. Недаром Лосев говорит о присущей ему “позиции свободного импрессионистического отношения к большим писателям древностиˮ. Хотя через 20 лет он достаточно критически оценивал свои первые шаги в этом направлении, однако и в 1941 г. утверждал, что в “стремлении показать телесность, пластичность, скульптурностьˮ в чисто философских текстах древних авторов проявилась “здоровая и сильная методология, которую необходимо употреблять и теперьˮ, так как она позволяет выявить именно <em>античные</em> методы мысли. Все 1920-е гг. он преимущественно руководствовался этим принципом: “выдвижением художественной оптической методологии и с подчеркиванием скульптурного характера античной мыслиˮ. Это, по его словам, предопределило главную тему тех лет – изучение построения <em>космоса</em> в поздней античности, когда “мифологически-астрономическое мышление греков достигло своей максимальной зрелостиˮ. В завершенной в 1925 г. книге “Античный космос и современная наукаˮ он стремился показать, как в изображении космоса проявились “универсальность и конкретность греческого мышленияˮ, “его <em>пластика, скульптурность</em>ˮ<em>.</em> Не без гордости автор констатирует, что, несмотря на трудность восприятия, эта книги и к 1941 г. “не имеет конкурентовˮ не только в отечественной, но и в мировой науке.

Переломным этапом своей научной деятельности Лосев считает выход в 1930 г. книги “Очерки античного символизма и мифологииˮ. По его признанию, хотя традиции “старой отвлеченной университетской филологииˮ здесь еще сохраняются, но зато впервые, наряду с “пластически-зрительной интерпретацией античностиˮ, проводится социологический анализ.

“Кто сознательно подошел к современности на основании исторического изучения нашей науки, тот хорошо понимает, какой насущной необходимостью является теперь в эстетике диалектический и социологический методˮ [3, c. 22–23], – подчеркивал Лосев в 1929 г. в программе “О преподавании эстетических дисциплин в Консерваторииˮ [4]. В этой программе, кстати сказать, есть чрезвычайно важное суждение, помогающее дифференцировать лосевский интерес к социологической проблематике от господствующей марксистско-ленинской теории, которую мыслитель (по понятным причинам) не мог просто проигнорировать. Лосев писал: “Кто подойдет исторически к современной эстетике, то убедится, что диалектика и социология в эстетике вовсе не есть выдумка русских марксистов, но что это – вполне созревшее течение международной философииˮ [3, c. 23].

В 1941 г., уступая под давлением обстоятельств, Лосев самокритично замечал, что социологический анализ давался им в конце 1920-х гг. “еще с позиций полу-идеалистических, полу-эклектическихˮ и что только в 1930-е гг., после изучения К. Маркса и Ф. Энгельса, он получил “теоретическое завершение, с привлечением и использованием всех основоположников марксизмаˮ, в результате чего его работы “Эстетика Гомераˮ, “Исследованиях из области греческой эстетической терминологииˮ (остававшиеся в 1930-е гг. неопубликованными как раз из-за препон советской власти) приобрели “более правильное и более методологическое углубление в историко-социологические методыˮ. Он вынужден обосновывать свое восходящее к Э. Гуссерлю феноменолого-диалектическое стремление “к пластически-зрительной интерпретации античных образовˮ тем, что классики марксизма высоко ценили “художественностьˮ материализма древних авторов. (Однако даже эти “реверансыˮ в адрес марксизма были сочтены недостаточными диаматчиками из Ученого совета Харьковского университета.)

Подлинным итогом многолетних социологических размышлений Лосев считал свою двухтомную историю античной эстетики, которая, так и не увидев свет в 1930-е гг., в послевоенное время стала главным делом жизни мыслителя и за четыре десятилетия работы превратилась в монументальные восемь томов, охватывающих целое тысячелетие античной культуры. В 1930-е гг. в двухтомной “Античной эстетикеˮ Лосев намеревался показать живую связь “идеологии с общественностьюˮ, продолжить “терминологическое и синонимическое исследованиеˮ и изучение античности с точки зрения “зрительно-телесных и скульптурных интуицийˮ, что в совокупности, по его мнению, позволяло реализовать главную цель – выявить культурно-социальную специфику античности, “не сводимой ни на какие другие культурные типыˮ.

История античной эстетики оказалась для мыслителя тем полем, где равноправно могли взаимодействовать все привлекавшие его дисциплины и методы – в том числе и философия, и филология. Из союза феноменолого-диалектической морфологии культуры, социологии и истории идей, базирующейся на филологическом анализе философской терминологии, рождался оригинальный лосевский метод типологии культуры. Так что недаром он утверждал в 1929 г., что <em>“</em><em>для выработки собственного диалектического метода и мировоззрения</em> нет никакого более удобного пособия, чем изучение истории эстетикиˮ [3, c. 22].

Особого внимания заслуживает в лосевском докладе 1941 г. и то, что выдвинутые на защиту труды он представляет как филологические, а не сугубо философские. Интерпретировать эту автопрезентацию только конъюнктурными целями – получением степени доктора <em>филологических</em> наук – было бы излишне упрощенно. То движение к художественному осмыслению философских текстов, которое в современном сознании сопряжено с именем Жака Деррида, задавшегося вопросом: а не является ли философия одним из видов литературы? – в истории науки начинается задолго до деконструктивизма, причем раньше всего необходимость союза филологии и философии стала очевидна именно ученым, занимавшимся анализом текстов древних мыслителей.

Правда, нельзя не вспомнить резкого лосевского пассажа из работы “Терминология учения Платона об идеях (είδος и ιδέα)ˮ, создававшейся в 1918–1921 гг., но опубликованной лишь в 1930 г. в книге “Очерки античного символизма и мифологииˮ. Тогда, на рубеже 1910–1920-х гг., Лосев с предельной заостренностью декларировал, что невозможно “понять терминологию Платона без известной собственной философской культурыˮ, что его терминологические штудии – работа исключительно историко-философская и “менее всего филологическаяˮ [5, c. 140], в основе которой лежит “определенная система теоретико-философских воззренийˮ [5, c. 141], отчего по-настоящему оценить ее смогут лишь философы и историки философии.

Почти с ницшеанской дерзостью молодой ученый насмехался над “объективным филологомˮ, “жалкой жертвой случайных и отрывочных философских воззрений, оставшихся у него от школьных учебниковˮ, который при изучении понятия эйдоса и идеи у Платона станет утверждать, что “в данном случае филология не зависит от философии, и в частности от философских воззрений самого исследователяˮ [5, c. 140]. Он резко выступал против “несуществующей филологической объективности и мифической независимости филологии от философииˮ [5, c. 140–141], и тем более от зависимости филологии “от непродуманных и случайных философских предрассудков и той или другой дилетантской традицииˮ, когда доморощенный позитивизм заставил знаменитого У. Виламовица-фон-Меллендорфа “оторвать трагедию от культа Дионисаˮ [5, c. 141]. Он советовал филологам, “прежде чем оценивать Платона или работу о Платоне, заняться на несколько лет философией вообще и получить хотя бы элементарную философскую школу для собственного умаˮ [5, c. 141]. С его точки зрения, как “для истории языка нужна лингвистическая школа; для истории искусства нужна насмотренность глаза и школа анализа художественных произведенийˮ, как историку математики, астрономии, анатомии “нужно сначала знать математику, астрономию, анатомию и владеть научной терминологией этих наукˮ, так и для изучения философской терминологии Платона нужна не просто филология, но “философская школаˮ [5, c. 141]. Он не сомневался, что отрицать это – значит не понимать, что философия – это “строгая и притом специфическая школа умаˮ: “Как лингвисту смешны наивности новичка и дилетанта в грамматике, так мне смешны суждения о Платоне авторитетных филологов, которые тоже – “не прочь пофилософствовать”ˮ [5, c. 141]. Лосев высказывал надежду, что наступят времена, “когда наконец исчезнет узость философской науки и филологи займутся более внимательно собственной философской культуройˮ [5, c. 141].

Включая этот ранний текст в книгу 1930 г., автор отказался от его корректировки, но отметил в примечании, датированном 1928 г., что “времена изменилисьˮ и что за последние 10–15 лет старая филология, которую он осмеивал в 1918–1921 гг., безвозвратно ушла в прошлое [5, c. 141]. Среди тех, кто внес вклад в обновление филологии, он назвал двух немецких ученых, своих старших современников – К. Фосслера и О. Вальцеля.

Упоминание именно этих имен – известного лингвиста, критика младограмматистов и сторонника “эстетического идеализмаˮ Карла Фосслера (1872–1949) и Оскара Вальцеля (1864–1944), в 1920-е гг. занявшегося проблемой художественной формы³, исходя из принципа “сравнительного изучения искусствˮ, с опорой на искусствознание и эстетику, – в книге 1930 г. чрезвычайно симптоматично. И не только потому, что через десятилетия Лосев будет писать об О. Вальцеле и К. Фосслере (а также об ученике К. Фосслера Лео Шпитцере) в работе 1970-х гг. “Некоторые вопросы из истории учений о стилеˮ, ссылаться на книгу К. Фосслера “Дух и культура в языкеˮ (“Geist und Kultur in der Spracheˮ. Heidelberg, 1925) и резюмировать понимание К. Фосслером стиля очень близким для себя образом: “Таким образом, стиль языка есть не что иное, как <em>изваяние</em> соответствующей национальности и скульптурно выраженная национальностьˮ [6, c. 152].

Симптоматичность упоминания Лосевым в опубликованной в 1930 г. книге имен К. Фосслера и О. Вальцеля станет очевидна, если мы вспомним, что в то же время, в 1928 г., В.М. Жирмунский издал сборник “Проблемы литературной формыˮ, включающий работы “авторитетных зачинателей нового движенияˮ [7, c. 8]: О. Вальцеля, В. Дибелиуса, К. Фосслера, а также Л. Шпитцера, с которым прочно ассоциировался “поворот в немецкой лингвистике от исторической грамматики и стилистики к эстетике языкаˮ [8, c. XI]. В.М. Жирмунский указывал не только на причинную связь успеха идей К. Фосслера “с общим интересом к культурно-философским проблемам, который наблюдается в современной Германииˮ [8, c. VIII–IX], но и объяснял корни самого этого интереса – поиск филологией новой синтетической методологии.

О том, что поиск синтетической методологии был одной из центральных научных задач 1910-х гг., В.М. Жирмунский свидетельствовал как очевидец в статье 1927 г. “Новейшие течения историко-литературной мысли в Германииˮ, вспоминая свое пребывание в Германии в 1911–1913 гг.: “Я приехал в Германию с теми научными запросами, которые наше поколение тщетно предъявляло в самой России к преподаванию науки о литературе: с интересом к широким синтетическим обобщениям в области философских, эстетических, культурно-исторических проблемˮ [7, c. 5]. Вот почему ему самому оказалась так близка пионерская в этом плане работа филолога-классика, видного представителя немецкой духовно-исторической школы и популяризатора идей Вильгельма Дильтея Рудольфа Унгера (1876–1942) “Философские проблемы в немецкой науке о литературеˮ (1908)⁴, в которой автор, полемизируя с филологическим позитивизмом, призывал “вернуться назад к основоположникам немецкой историко-литературной мысли в период, предшествующий образованию филологической школы, к Гердеру и Шлегелям, для которых изучение литературы было тесно связано с проблемой широкого философско-исторического и культурно-исторического синтезаˮ [7, c. 7].

В Предисловии к сборнику 1928 г. В.М. Жирмунский писал: “В центре научных интересов нового поколения исследователей стоят проблемы историко-литературного синтеза — культурно-философского, эстетического, социологического. При этом проблемы культурно-философские (“geistes geschichtliche Synthese”⁵) несомненно пользуются преимущественным вниманием молодого поколения, что вполне объясняется старинными традициями развития гуманитарных наук в Германии, сохранявших тесную связь с философией вообще и специально с философией культуры. Следует отметить, что проблемы такого рода не являются новостью для немецкой нации. Изучение вопросов метрики, стилистики, теории литературных жанров и т. п., ориентированное на богатое наследие античной поэтики и риторики, на всем протяжении XIX века продолжало оставаться предметом интереса специалистов – филологов, воспитывавшихся в традициях филологии классической. С другой стороны, общие вопросы искусствознанья и эстетики охотно разрабатывались немецкими философами (от Шеллинга и Гегеля – до Фолькельта и Липпса) на конкретном материале поэтических произведений. Для нашего времени характерно, однако, принципиальное заострение этих проблем в связи с общим методологическим кризисом в истории литературы и лингвистике и пересмотром принципов построения синтетического литературоведенияˮ [8, c. III–IV].

Собственно говоря, стремление к синтетическому литературоведению было реакцией на тот позитивистский филологизм, который расцвел к середине XIX в. в Германии, когда по остроумному суждению профессора Принстонского университета историка Э. Графтона, немецкая классическая филология пришла к 1850-м гг. от фигуры просвещенческого ученого-“полигистораˮ к филологу-педанту и фактографу [10]. Новое поколение ученых – и в Германии, и в России – хотело вырваться из тисков этого позитивистского филологизма и достигнуть утраченного полигисторства.

К новому, синтетическому типу филологии стремился и Лосев. Он шел к этому от первого юношеского незавершенного трактата “Высший синтез как счастье и ведениеˮ 1911 г. [11, c. 63–77], от пока риторически звучащего восклицания: “Современность возжаждала синтеза более, чем всякая другая эпоха. Философская мысль расплачивается теперь своей беспомощностью и тоской по высшему синтезу за слепое самоотдание технике и “открытиямˮ XIX века, за долгое блуждание в лабиринте гносеологической схоластики, за безрелигиозность, под знаком которой протекла вся новая культураˮ [12, c. 52] – из открывающей его научный путь статьи 1915 г. “Эрос у Платонаˮ. Этим на исходе 1910-х г вызваны его выпады против старой филологии и отказ от причисления себя к “филологамˮ. К 1941 г. он уже окончательно выработал оригинальную методологию и поэтому отмежевываться от филологии, тем более от ее новейших западноевропейских тенденций (о которых говорить на заседании Харьковского Ученого совета не представлялось возможным), уже не имело никакого резона. В докладе 1941 г. Лосев только акцентирует внимание на том, что его научная методология “вырабатывалась медленно, органически и путем длительной, неспешной работыˮ, а не сводилась к “внешнему использованием соответствующей фразеологииˮ. Именно это, как признается философ, делает его “спокойным в своей научной работе и целиком ответственным за свои научные методыˮ. Обозревая собственную научную деятельность за 25 лет, мыслитель прочерчивал эволюционную траекторию не только своей методологии, но и самой <em>тематик</em><em>и</em> исследований: от изучения философских и поэтических текстов к текстам мифологическим, а затем, в 1930-е гг., преимущественно искусствоведческим. Итогом этих “искусствоведческихˮ (эстетических) исследований в 1930-е гг. стали работы “Античное цветоведениеˮ, “Материалы по истории античной художественной критикиˮ, “Исследования из области греческой эстетической терминологииˮ, “Античная эстетикаˮ, к сожалению, утраченные – полностью или частично – буквально через полгода после злосчастной защиты в Ученом совете Харьковского университета во время бомбежки Москвы в августе 1941 года. Но интерес к терминологии сохранился на протяжении всего дальнейшего лосеского творчества, так как в его основе лежало твердое убеждение, что “нельзя изучать античной литературы без полного анализа всех употреблявшихся в ней словˮ. Эта исходная установка, сформировавшаяся в сознании ученого еще в 1910-е гг., принципиально не изменилась⁶. Вот почему для Лосева античная философия и ее виднейшие представители всегда были частью единой античной литературы, эстетическую сущность которой можно было изучить только опираясь на новую синтетическую филологию⁷, имеющую серьезный философский фундамент.