<em>Слово</em> и состояние <em>русского языка</em> в последнее время стали привлекать к себе особое внимание далеко не только ученых-филологов. И это неслучайно. Нельзя не заметить в нашем языке сегодня переизбытка иноязычных слов, бесцеремонно вторгающихся в русский, воздействия на него крикливых рекламных речений, а также того, что питается неразборчивой радостью молодых от ощущения речевой новизны в интернете. Модный теперь в культурных сферах и почти общепризнанный приоритет <em>визуального</em> над <em>слышимым </em>(в основе – оправданный) располагает к снисходительности вкуса к <em>звучанию</em> слов-пришельцев (вспомните и произнесите вслух, например, <em>лаю</em>щие <em>лайки </em>или укороченные, будто ампутированные, словечки типа <em>фотки </em>и проч.). Однако профессионалы-лингвисты, как правило, нас успокаивают: наш язык, великий русский, все это переживет, необходимое усвоит, преобразует и приспособит. На тему природы языка ныне разрабатываются специальные диссертационные исследования, не только лингвистические, но и литературоведческие. Автор одной из последних таких диссертаций, серьезного литературоведческого труда, М.А. Хлебус приходит к заключению о различных высоких функциях русского языка в художественном осмыслении М.П. Шишкина – в рассказе “Урок каллиграфииˮ (1993), в романе “Взятие Измаилаˮ (1999), эссе “Спасённый языкˮ (2001), в романах “Венерин волосˮ (2005) и “Письмовникˮ (2010), где, по мнению диссертанта, утверждается обобщающая мысль художника о “языке как образе <em>миропорядка</em>ˮ [1, c. 13]. В диссертации утверждается: “Слово наделено миросозидающей и гносеологической функциями, что стало общей идеей в современной прозе, посвященной природе языка. В произведениях Иличевского, Шишкина, Элтинг язык наделен витальной силой, потенциалом порождения, для Шишкина язык – эквивалент времени; для Иличевского язык имеет пространственное содержаниеˮ [1, c. 12].

Однако подобные оптимистичные и умиротворяющие голоса перебиваются совсем иными. Это наблюдения тех, кто следит за нынешними формами нашей общественной жизни, за языком улицы, бытующим разговорным и его формами словоупотребления. Как в случае с профессором Г.Ч. Гусейновым, возмутившимся в соцсетях “клоачнойˮ практикой уличной речи, что вызвало, как известно, взрыв общественного негодования.

Нужно сказать, что критические наблюдения и мысли о языке носят отнюдь не случайный и не частный характер. Своего рода тревога по этому поводу звучит в романах А.В. Иванова. В романе “Блуда и МУДОˮ говорится даже о <em>“</em><em>вербальном кризисе</em>ˮ современного русского языка [2, c. 196]. Размышления о состоянии языка в наши дни ощутимы во многих романах писателя: “Географ глобус пропилˮ, “Общага на кровиˮ, “Пищеблокˮ, “Псоглавцыˮ и др.

“Блуда и МУДОˮ, “современный плутовской романˮ, по своему замыслу весьма точно охарактеризован самим автором: “В провинциальном городе Ковязин молодые педагоги МУДО, бывшего Дома пионеров, спасая свое учреждения от закрытия, устраивают аферу: изображают, что в их загородном летнем лагере полным-полно отдыхающих школьников. Главный герой, философ и бонвиван Борис Моржов, путешествует по прежним любовницам-училкам, как Чичиков по усадьбам помещиков, и “чичитˮ сертификаты – “мертвые душиˮ несуществующих обитателей лагеря. […] Но веселый роман формулирует очень серьёзный вопрос: что правильнее – быть успешным или быть подлинным?ˮ[2, с. 4].

Размышления автора романа о <em>подлинности и </em><em>неподлинности</em><em> </em>человеческой<em> </em>жизни включают в себя и его раздумья о <em>языке, </em>о<em> </em>его кризисном состоянии. Кризис современного языка, как это мыслится в романе, коренится в разрыве связи <em>слова </em>с его сутью, <em>смыслом </em>и подсказанным им <em>действием. </em>“Кризис вербальностиˮ, – думает главный герой романа художник Моржов, – состоит “в том, что <em>слово</em> потеряло способность становиться <em>Делом</em>ˮ<em> </em>[2, с. 94].

Образно это реализуется в развитии пародийно-авантюрного, сатирического сюжета, главный мотив которого можно обозначить так: <em>несуществующее</em> заявляет себя как <em>существующее, мертвые души </em>предстают как<em> живые. </em>

Заброшенный летний лагерь выдается за<em> действующий</em> (виной тому “пренеприятнейшее известиеˮ: в лагерь, разрекламированный колязинским “департаментом образованияˮ, приезжают американцы)<em>. </em>Перекличка с Гоголем, с “Ревизоромˮ и “Мертвыми душамиˮ, совсем не случайна. Однако глубинная суть и разгадка подобного сюжета скрывается отнюдь не в давно прошедших временах и фантазиях Гоголя. Дело в истории недавней (а “история – значит судьбаˮ, по выражению философствующего героя) [2, с. 42]. Это история советская (неизжитая и теперь), когда нечто несуществующее и нереальное – “Призрак Великой Целиˮ, призрак коммунизма, – признавалось <em>реальным</em> и даже близким к <em>осуществлению</em>.<em> </em>Подобная общественная практика вела к тому, что в случаях, когда непосредственное <em>знание</em> жизни (от увиденного и пережитого личностью) не совпадало с привычными <em>идеологемами</em>, резко расходились между собой <em>слово</em> и <em>мысль, </em>в нём скрытая. Это и питало разного рода кризисные явления в жизни языка. По мнению героя книги, “язык перестал быть <em>транслятором</em> <em>ценностей. </em>Остался просто средством коммуникации. Теперь в каждой фразе приходится искать подтекстˮ [2, с. 94].

И Моржов разгадывает и уличает фальшь в “подтекстеˮ речи многих окружающих. Особенно успешно – в словах и обещаниях Манжетова, важного начальствующего лица, от которого зависит судьба летнего лагеря со всеми его работниками, педагогами. В первой же речи Манжетова, начальника департамента образования, угадывается игра опытного актера в роли реформатора, модернизатора и свободомыслящего демократа:

У нашей власти, и мы все знаем о ней, есть генетическая особенность, – доверительно сказал он хорошо поставленным сочным голосом. – Едва обстановка в стране успокоится, власть сразу же отрывается от общества. Ну так давайте вместе поворачивать власть лицом к людям! Общество должно контролировать администрацию!

Моржов от удовольствия расползся по стулу. Во! Местоимением “мы” Манжетов ловко прочертил линию фронта так, что оказался на одной стороне с народом, который сам же и виноват в том, что власть им пренебрегает. А лично Манжетов здесь не при чем. /…/ [2, с. 27].

Концовка речи Манжетова с предложением сделать общим девизом слова “инновацииˮ, “модернизацияˮ и “оптимизацияˮ вызвала в зале шумную реакцию – “опасливый гулˮ и реплику старого педагога-интеллигента: «Под терминами “модернизация” и “оптимизация” обычно скрывается тривиальный процесс сокращения кадров! – дрогнув голосом, громко сказал Костёрыч» [2, с. 37].

Слово персонажей сатирического, “плутовскогоˮ плана в романе являет себя <em>словом-маской, </em>словом<em> неподлинным. </em>Особенно выразителен в этом отношении кульминационный диалог Манжетова<em> </em>с Моржовым о судьбе лагеря, куда с разгромной целью направляется комиссия [2, с. 410–414].

Манжетов готовится открыть, – с выгодой для себя, разумеется, – модный Антикризисный центр дополнительного образования, для чего собирается разогнать старый (“МУДОˮ), вместе с лагерем. Моржов решается этому противодействовать. Вот отрывок из их кульминационного диалога:

–Чем же вас не устраивают мои идеи?–усмехнулся Манжетов.

– Тем, что ради собственной выгоды вы приносите в жертву и без того жалкий достаток многих других людей [2, с. 413].

Моржов сказал всё открыто. И Манжетов этот удар выдержал.

–Вы, я гляжу, альтруист? – <em>саркастически</em>¹ осведомился он [2, с. 413].

В этом “серьезном разговореˮ не раз резко меняется тон и стилистика речи Манжетова. Выразительна при этом игра автора со множеством речевых ремарок: “хладнокровноˮ, “задумчивоˮ, “саркастическиˮ, “аккуратноˮ, “дипломатичноˮ, “вдруг совсем по-дружескиˮ, “сердечный тонˮ. Происходит стремительная, почти хамелеоновская, смена речевых смыслов, изменение самого отношения к собеседнику, с вариацией вызовов и предложений-ловушек. Хладнокровное указание начальника на субординацию вскоре исчезает: оценив ум и решительность собеседника, Манжетов переходит к тону дружескому и даже “сердечномуˮ. Затем с легкой лестью предлагает “модному художникуˮ <em>место</em> в Антикризисе, – а это “называется подкуп оппозицииˮ [2, с. 415], как точно парирует Моржов. Наконец Манжетов заканчивает беседу ошеломительным предложением “объединить усилияˮ, стать союзниками в общем деле [2, с. 419], что отвергается противником и разом обрушивает диалог.

<em>Слово</em> в устах подобных персонажей (Манжетов, Шкиляева, Каравайский и др.), циничных и “успешныхˮ чиновников, оказывается лживой <em>маской</em> и средством манипуляции людьми в достижении собственных целей, целей преуспевания и обогащения.

Вопрос о языке, о “вербальном кризисеˮ в разных своих поворотах не перестает волновать Алексея Иванова и звучит в целом ряде его произведений. В “детскомˮ, так сказать, романе “Пищеблокˮ он возникает в связи с раздумьями писателя о разрушительной роли идеологии, унаследованной от недавнего советского прошлого и отраженной в образах пионерского детства и общественного воспитания.

Роман строится на соединении двух планов и способов изображения – конкретно-реалистического и фантастического. Описание реальной жизни, быта пионерского лагеря в год Олимпиады, 1980-й, переключается в иной план с появлением фантастических вампиров. Фокус повествования и его сюжетная новизна заключаются в том, что чудовища, пьющие кровь человека, появляются не из снов и видений, не из мифов древних, сказочных времен, а возникают здесь и сейчас, изнутри самой жизни советского образца, из <em>правильных</em> мальчиков и девочек –<em> правильных </em>пионеров<em>.</em> Образный мотив правильности в романе важнейший. И он не совпадает с мотивом подлинности. Напротив, противоречит ему. В какой-то момент развития сюжета обнаруживается, как выясняет самый живой и симпатичный читателю и автору мальчик Валерка, что <em>правильное </em>здесь<em> </em><em>–</em> <em>ненормально</em>. В реплике умненькой девочки Анастасийки появляется и другой смысловой оттенок того же явления: «Так тут в лагере вообще одни глупости. Совсем слепой что ли? Все эти флаги, линейки, речёвки, “свечки” – это же всё <em>игрушечное</em>» [3, с. 295].

Красноречивы здесь <em>речёвки</em><em>, </em>принятые в лагере<em> </em>формы<em> </em>речи<em>. </em>Особенно<em> </em>показательны речёвки<em> </em>старшей пионервожатой<em> </em>Свистуновой, с призывом к обязательной бодрости и непременному оптимизму:

–“Что вареные, как сосиски! /…/ Шевелись! Шевелись!ˮ [3, с. 305]

– “Не раскисать! Не раскисать!ˮ [Там же]

– “Все в хоровод! Все в хоровод!ˮ [Там же]

Понимание “правильногоˮ в лагере вызывает серьезные сомнения у другого, близкого автору персонажа, – студента-филолога, вожатого Игоря. Вот как, например, он раздумывает о жесткости и неестественности принятых здесь неукоснительных запретов:

От Волги лагерь был отгорожен сетчатым забором. Доступ к реке был самым непоколебимым запретом “Буревестникаˮ /…/ Игорь невесело усмехнулся. То, что интересно, всегда оказывалось недозволенным. Нельзя купаться в реке. Нельзя ходить в лес. Нельзя соблазнять девушек. А что тогда делать? Смотреть Олимпиаду по общему телевизору? [3, с. 56–57].

Установленная здесь общая и необходимая “правильностьˮ образцов поведения распространяется не только на пионерские ритуалы, но и на внутреннюю жизнь пионеров, на их мысли и чувства. Вспомним, к примеру, обязательный для всех, ежедневно дословно повторяемый сентиментально-слащавый текст прощания ребят перед ночным сном, который вызывал горькое недоумение Валерки, его сомнение в правдивости и искренности слов этого текста.

И беда в том, что в конце концов именно он, Валерий Лагунов, вызывает недовольство и осуждение вожатых, вплоть до решения выгнать мальчика из лагеря. На собрании его обвиняют в том, что он “отбивается от коллективаˮ [3, с. 129], “не может укоренитьсяˮ ни в одном кружке, не помнит о “командеˮ во время игры в футбол. Внутренняя речь передает его смятение:

Валерка не знал, что сказать. Как-то все запуталось. Он глядел на ребят и понимал, что никто из них и слова не произнесет в его поддержку. Он не совершал никаких плохих поступков. Все выходят за территорию лагеря. Все время от времени с кем-то ссорятся, отлынивают от какого-либо мероприятия, не спят после отбоя. Человек ведь не робот! Его, Валерку, осуждают за то, что он не робот! И осуждают нечестно, потому что сами – тоже не роботы! Только изображают из себя роботов<em>! А для чего это надо?</em> [3, с. 131].

Этот персонаж – один из тех немногих, кто задумывается над вопросом, для чего это нужно – изображать из себя “роботовˮ, абсолютно “правильныхˮ? И его наблюдения за развитием событий, с превращением некоторых пионеров в вампиров, приводят его к неожиданному ответу:

Перед мысленным взором Валерки предстал Лёва Хлопов в брюках, белой рубашке и галстуке… Потом Алберт – и тоже в брюках, белой рубашке и галстуке… <em>Образцовые пионеры, </em>как со смотра строя и песни. – Они… они <em>правильные</em>! – Валерка сам обомлел от своего вывода./…/А<em> правильным быть ненормально!</em> [3, с. 247].

Слова и образы “правильногоˮ и “подлинногоˮ в художественном мире А.В. Иванова, в целом, не совпадают и далеко разведены между собой, нередко противоположны по смыслу. <em>Правильное </em>от пионерии –- источник не только возможного конформизма, приспособленчества к предписанной идеологии, но и зловещее, вампирическое начало, которое поглощает в человеческой личности ее живительные соки – самостоятельность, разнообразие творческих потенций и свободу мысли. О первоистоке подобного “вампиризмаˮ свидетельствует в романе сквозной и таинственный образ Серпа Иероновича, старейшего почетного пенсионера, когда-то участника Гражданской войны и сотрудника НКВД, – призрак лишенной жизни идеологии.

Заметим, что в образах почти всех симпатичных автору и читателю персонажей романов А.В. Иванова обычно ощутима некая, на первый взгляд, игровая и озорная <em>неправильность</em> поведения и речи, но на поверку – нередко глубокая, неуступчивая и серьезная. Вспомним, например, Географа, “пропившего глобусˮ школьного учителя, с его “непедагогическимиˮ шуточками и непривычными вольностями слов и действий, которые вызывают раздражение в учительском кабинете, хотя озадачивают и привлекают молодежь. Это образ современного <em>думающего</em> человека, вдохнувшего ветры свободы девяностых, симптом воли к освобождению от пут идеологии вместе со всей ее <em>словесной </em>бутафорией.

Продолжая разговор о “вербальном кризисеˮ, нужно коснуться еще одной стороны дела, – места и роли обсценной лексики, матерной речи в современном языке, как это преломляется в литературе. Речь из набора <em>матерных</em> <em>слов</em> у ряда персонажей занимает определенное и немалое место в произведениях А.В. Иванова, например – в речи Сергея Каликина, “ментаˮ Сергача, или молодого бездельника Ленчика и других подобных персонажей из темного ряда, толпящихся вокруг “баниˮ с проститутками (“Блуда и МУДОˮ). В очень серьезный литературный контекст включена подобная речевая практика, как и проблема языка в широком смысле, в романе “Псоглавцыˮ. “Язык – вербальная фиксация культурыˮ, – напоминает Лурия, сотрудник Континентального музейного фонда, в беседе с молодыми москвичами, отправляющимися в деревню для спасения редкой фрески со стены старой церкви в деревне Калитино [4, с. 46].

Калитино оказывается забытой кержацкой деревней, мрачным и гиблым местом, отравленным миазмами прошлого, давнего и близкого (истории когда-то заживо сожженного здесь раскольничьего скита, а три века спустя, – соседства с лагерной <em>зоной</em>). Тут неслучайно возникает мотив <em>деградации, </em>который развивается в романе в реально-бытовом и фантастическом планах. Это деградация культуры и быта, мысли и языка, это конфликт “новых возможностейˮ времени с явлениями еще живой и тяжкой “первобытностиˮ:

Что такое деградация? Катастрофическое упрощение. Но простая вещь живуча. Сложный компьютер сломать легко, а примитивный молоток – очень трудно. Вот и Калитино, выживая, деградировало в простоту. Нет работы, власти, магазина, дорог, газа, водопровода – ну и что? Их заменили картошкой, воровством, самогоном, мордобоем, дровами. Всё это вечное, потому что элементарное [4, с. 76].

Крайним и конкретным воплощением деградации выступает в романе язык двух персонажей, деревенских “алкашейˮ (они же и “псоглавцыˮ) – Сани Омского и Лёхи, у которых осмысленные слова чаще всего замещаются потоком матерщины: знаками согласия или несогласия, некими элементарными звуковыми <em>жест</em><em>ами</em>, подобными по существу формам первобытной речи.

Объяснения тревог сегодняшней общественной жизни А.В. Иванов, активно ищет также, творчески погружаясь в наше давно минувшее, историческое бытие. При этом писатель вовсе не играет остроумными намеками в сопоставлении прошлого и современного. Но, наделенный острым художническим инстинктом <em>подлинного</em>, реального, он обычно верно идет по следу и помогает нам по-новому почувствовать и пережить даже, казалось бы, давно знакомое. Диапазон творческих интересов А.В. Иванова, как известно, очень обширен и простирается в разные слои времени из далекого прошлого России. Заглянем в одно из таких его повествований о Московской Руси эпохи царя Ивана Грозного (лета 1565 года), – роман “Летоисчисление от Иоаннаˮ.

Как предупреждает автор, “это не историческое повествование, хотя почти все его герои исторические личности…ˮ [5, с. 4]. Другими словами, не всё здесь исторически, фактически реально и достоверно. Это “роман-мистерияˮ, по авторскому же определению [Там же]. Самым интригующим и художественно значимым в этом повествовании оказывается не царь Иоанн Грозный, а митрополит Филипп. Именно он, и он один, бросает в лицо царю – прилюдно, в храме, – слово <em>правды </em>о непомерной жестокости чинимых по его воле казней. Замечательно, что автор при этом выделяет одно, решающее с его точки зрения, обстоятельство: сила <em>слова</em><em> </em>– даже не в открытии заключенной в нем <em>истины</em>, <em>знания, </em>а в самом его <em>провозглашении</em>, в перформативном акте передачи вести людям, требующем самоотверженной воли говорящего. Мы читаем: “Вся Москва <em>знала</em> то, о чем говорил Филипп. […] <em>Нужен был пример служения правде словом</em><em>ˮ</em><em> </em>[5, с. 168]. Подобное слово и есть <em>слово</em> подлинное, <em>слово правды. </em>Цена его предельно высока, равна самой человеческой жизни. Это и подтверждается трагической судьбой митрополита Филиппа, в изображении А. Иванова.

Такое <em>слово </em><em>–</em><em> </em>слово <em>действующее</em>, что с образной яркостью выражено в романе. Нет, казни в Москве не прекратились после случившегося, после бунта Филиппа и его отказа в благословении царю Иоанну. Но <em>слово</em> митрополита Филиппа было <em>услышано</em> людьми, услышано народом, и что-то в человеческих душах сдвинулось. В последней главе с символическим названием “Одиночество деспотаˮ выразительно звучит финальная фраза произведения – одинокий и отчаянный, повторяющийся вопль Грозного, обращенный к “пустому городуˮ: “– Где мой народ?ˮ. Смотреть на казнь, как велено, народ не пришел, <em>ослушался</em> царской воли.

Слово подлинное, – не потерявшее способности “транслировать ценностиˮ и становиться <em>делом, </em><em>–</em><em> </em>взыскуется и сегодня, убеждает нас художник. Так многообразно и настойчиво в творчестве А.В. Иванова, в ряде его романов звучит внушительный голос писателя-гражданина, озабоченного современным состоянием русского языка, заметными его изломами в живом нашем словоупотреблении, в повседневной массовой речи.