Везде
«Несостоявшаяся» новелла в составе псковской летописной повести «О бедах и скорбех…»
Оглавление
Аннотация Оценить Содержание публикации
Библиография Комментарии
Поделиться
QR
Метрика
«Несостоявшаяся» новелла в составе псковской летописной повести «О бедах и скорбех…»
Аннотация
Код статьи
S241377150003924-9-1
DOI
10.31857/S241377150003924-9
Тип публикации
Статья
Статус публикации
Опубликовано
Авторы
Туфанова Ольга Александровна 
Должность: старший научный сотрудник
Аффилиация: Институт мировой литературы им. А.М. Горького Российской академии наук
Адрес: Российская Федерация
Выпуск
Том 78 Номер 1
Страницы
64-71
Аннотация

В статье рассматривается вопрос жанровой атрибуции исторического нарратива “О бедах и скорбех…&8j1;, включенного в Псковскую летопись. Основное внимание уделено необычной жанровой форме новеллы в составе памятника. Анализ композиции первых трех эпизодов текста приводит к выводу о том, что они представляют собой трехчленную конструкцию, генетически восходящую к новелле. Однако автор трансформировал специфику развлекательного жанра, выстроив повествование на композиционных принципах новеллы, но кардинально изменив отличительную особенность ее развязки. Скорее всего, исходный авторский текст был подвергнут редакторской правке, в развлекательный по своей природе жанр была привнесена религиозная трактовка событий. В результате перед нами оказался текст, в котором обнаруживается “несостоявшаяся&8j1; новелла из трех эпизодов, демонстрирующая апокалипсический размах трагедии, развернувшейся в Русской земле.

Ключевые слова
“О бедах и скорбехˮ, новелла, композиция, интерпретация, жанровая атрибуция
Классификатор
Получено
01.02.2019
Дата публикации
15.03.2019
Всего подписок
98
Всего просмотров
1778
Оценка читателей
0.0 (0 голосов)
Цитировать Скачать pdf
Доступ к дополнительным сервисам
Дополнительные сервисы только на эту статью
Преимущества сервисов
100 руб. / 1.0 SU
Дополнительные сервисы на весь выпуск”
Преимущества сервисов
800 руб. / 16.0 SU
Дополнительные сервисы на все выпуски за 2019 год
Преимущества сервисов
4224 руб. / 30.0 SU
1 Текст, включенный в Псковскую летопись1 и выделенный заголовком “О бедах и скорбех…ˮ [1], получил различную жанровую атрибуцию в работах немногих исследователей, которые обращались к нему. Так, С.М. Соловьев [2, с. 349], С.Ф. Платонов [3, с. 500], В.П. Адрианова-Перетц [4, с. 70] определяли жанр этого памятника как “сказаниеˮ, М.Н. Тихомиров [5, с. 16], А.С. Демин [6, с. 203], Г.В. Петров [7, с. 15] – как “повестьˮ. Однако, когда мы говорим, что тот или другой исследователь определил жанр так, а не иначе, мы имеем в виду способ называния: “Сказание о бедах и скорбех и напастех, иже бысть в Велицей Россииˮ или “Повесть о бедах и скорбехˮ. Специальных исследований, посвященных проблемам жанра этого текста, не проводилось.
1. В Полном собрании русских летописей памятник “О бедах и скорбех…ˮ размещен в разделе “Прибавленияˮ после Псковской второй летописи [1].
2 В самом тексте отсутствует указание на жанровую принадлежность, он имеет только пространный заголовок “О бѣдахъ и скорбехъ и напастехъ…ˮ. В Псковской второй летописи единичны случаи использования составителем заголовков. Они встречаются в самом начале: “Начало лѣтописца Псковскогоˮ, “Начало княженiя Володимероваˮ, “Повѣсти о житiи и о храбрости благовѣрнаго и великаго князя Александраˮ, “Сказанiе о благовѣрнѣмъ князи Домонтѣ и о храбрости егоˮ. Далее летописные статьи оформляются традиционно как погодные записи: “В лѣто 6573…ˮ, “В лѣто 6574…ˮ и т.д. Вплоть до окончания основного летописного повествования: “В лѣто 6994…ˮ [1, с. 44]. Интересующий же нас текст находится в конце, среди более или менее художественно оформленных фрагментов, тоже имеющих подзаголовки: “О смятенiи и междоусобiи и отступленiи Псковичь отъ Московскаго государства…ˮ, “О прежнемъ пришествiи Нѣмецкомъ и о нынѣшемъ на Новгородскую землю…ˮ, “О царъскомъ избранiи на Московское государствоˮ и др. Как видно из приведенных перечней названий, в Псковской летописи атрибутированы с точки зрения жанра только два явно заимствованных текста, все остальные, не атрибутированные в жанровом отношении фрагменты помещены в конце в виде прибавления к основному летописному повествованию. Их заголовки отражают основные темы, а многообразие тематики и отсутствие временной или сюжетной логики заставляют предположить, что все они имели первоначально самостоятельный характер. Таким образом, определение жанра текста “О бедах и скорбех…ˮ как сказания или повести принадлежит первым исследователям памятника.
3 Сложность жанровой атрибуции того или иного памятника XI–XVII вв. связана в первую очередь с общей методологической проблемой описания и систематизации жанров, обусловленных подвижностью жанровых определений в самих древнерусских текстах и невозможностью дать однозначное определение тому или иному средневековому нарративу в силу того, что в нем порой содержатся разные жанровые формы. Пример тому – “Слово о полку Игоревеˮ, “Повесть о житии Александра Невскогоˮ, “Слово о житии и о преставлении Дмитрия Ивановича, царя русскогоˮ и др. Термины же “повестьˮ и “сказаниеˮ зачастую оказываются взаимозаменяемыми из-за отсутствия в литературе Древней Руси строгой дифференцированности самих этих жанровых форм2.
2. Н.И. Прокофьев отмечал, что к повестям “как литературному жанру близко стоят сказания, которые древнерусские “списатели” и читатели не выделяли в отдельную литературную формуˮ. См.: [8, с. 32].
4 Так, в “Краткой литературной энциклопедииˮ, изданной в 1965 г., О.А. Державина указала на синкретический характер и размытость жанровых границ древнерусской повести, объединяющей “повествовательные произ.˂ведения˃ разного характера (собственно повесть, житие, летописная повесть, сказание, “поведение”, “слово”) [9, с. 818–820]. Более четкое определение древнерусской повести дал Н.И. Прокофьев, отметив, что “это эпическое повествовательное произведение о событиях исторической жизни, в которых участвуют исторические лица и стоящие над ними внеисторические силы. В центре древнерусской повести стоят сами исторические события, а лица показываются лишь как участники этих событий и занимают по отношению к событиям служебное положениеˮ [8, с. 32].
5 Текст “О бедах и скорбех…ˮ на первый взгляд соответствует этой жанровой характеристике, если бы не три существенные особенности памятника. Во-первых, произведение посвящено не одному, а нескольким событиям Смутного времени, в нем упоминается большое количество исторических лиц, но хорошо известные факты их биографии и связанные с ними события рассказываются не в соответствии с действительной историей, а сквозь призму авторской трактовки. Во-вторых, эпизоды неодинаковы по объему, степени освещенности событий, манере повествования. В-третьих, отличаясь друг от друга структурными повествовательными моделями, все фрагменты объединены довлеющим над действительными историческими событиями мотивом мести Бога, предопределяющим авторскую интерпретацию Смуты.
6 Попытаемся разобраться в структурно-жанровых моделях, представленных в тексте “О бедах и скорбех…ˮ. В памятнике отчетливо выявляется несколько эпизодов, каждый из которых представляет одно знаковое событие Смуты:
  1. смерть Рюриковичей и воцарение Бориса Годунова;
  2. смерть Бориса Годунова и воцарение Лжедмитрия I;
  3. смерть Лжедмитрия I и воцарение Василия Шуйского;
  4. избавление Москвы от нашествия “Полскихъ и Литовскихъ людейˮ и смерть М.В. Скопина-Шуйского;
  5. свержение Василия Шуйского и оккупация страны;
  6. пленение и последующее освобождение Москвы вторым ополчением.
Соответствуют ли эти эпизоды традиции написания летописных повестей или сказаний? Нет!
7

И.П. Еремин, анализируя художественные особенности “Повести временных лет&8j1;, разделил формы летописного повествования на пять групп: “1) погодная запись; 2) летописное сказание; 3) летописный рассказ; 4) летописная повесть; 4) документы из княжеских архивов: договоры, уставные грамоты&8j1; [10, с. 52]. По мнению ученого, летописное сказание представляет собой “устное историческое предание в “книжной”, литературной переработке летописца&8j1; [10, с. 53], летописный рассказ “прежде всего документален ˂…˃ в нем нет ничего выдуманного, сочиненного, “литературного”&8j1; [10, с. 55], а летописная повесть – это “повествование особого типа, посвященное рассказу о смерти того или иного князя, своеобразный некролог&8j1; [10, с. 59]. Это деление в той или иной мере приложимо практически ко всем последующим летописям, что подтверждают и работы других исследователей. Так, В.В Кусков выделял в летописи аналогичные первичные жанровые формы, такие как погодная запись, исторические, топонимические и агиографические предания (легенды), историческое сказание (рассказ) и повесть [11, с. 25]. К первичным жанрам, лежащим в основе летописи, относил повесть и сказание Н.И. Прокофьев [8, с. 28–32]. Рассматривая особенности исторических повестей в составе летописей раннего периода, большинство ученых выделяет два основных типа: повести о княжеских преступлениях и воинские повести (см., например: [12, с. 215–247]; [13, с. 55–80]; [14]). В последнее время появляются работы, в которых поднимается вопрос о необходимости пересмотра двух жанровых разновидностей исторической повести в составе летописных сводов. В частности, Н.А. Сочнева пишет о том, что среди исторических повестей следует выделять “традиционные воинские повести&8j1;, “повести о княжеских преступлениях&8j1;, а также повести, занимающие “промежуточное положение между двумя выше названными&8j1; и посвященные “описанию междоусобных битв русских князей&8j1; [15, с. 154].
8

Если принять это деление за аксиому, то мы вынуждены будем констатировать, что исторический нарратив “О бедах и скорбех…&8j1; не может быть однозначно атрибутирован ни как летописный рассказ, ибо он не документален, а составлен “по стоустой молве&8j1; [2, с. 349]; ни как летописная повесть, ибо это не некрологи о смерти князя, хотя о смерти царей и самозванцев говорится постоянно; это не воинская повесть, хотя в тексте содержатся упоминания о битвах; и это не повесть о междоусобной войне, хотя в центре внимания – трагический рассказ о череде самозванцев на русском престоле. Наконец, жанр памятника “О бедах и скорбех…&8j1; невозможно определить и как летописное сказание, ибо здесь нет типичного для этого жанра эпического героя [16, с. 67–69]. Таким образом, помещенный в Псковскую летопись текст не укладывается в привычные летописные формы повествования.
9 Композиционный анализ эпизодов приводит к выводу о том, что в тексте обнаруживаются повествовательные структуры, восходящие к различным жанровым формам, а именно: 1) к структуре новеллы, 2) к структуре повести о княжеских преступлениях, трансформированной и переработанной в повесть о преступлениях царя, 3) к структуре повести об осаде, преобразованной в повесть о бедственном положении населения в осажденном городе. Перед нами оказывается художественный текст, сочетающий в себе различные, неявно выраженные жанровые формы, наиболее необычной из которых является первая, представляющая собой “несостоявшуюсяˮ новеллу. Характеризуя таким образом жанровую природу первых трех эпизодов текста памятника “О бедах и скорбех…ˮ, мы имеем в виду прежде всего особенности поэтики жанра “новеллаˮ3, нашедшие причудливое воплощение в памятнике XVII в.
3. По определению Б. Эйхенбаума, новелла или “Short story – исключительно сюжетный термин, подразумевающий сочетание двух условий: малый размер и сюжетное ударение в концеˮ. См.: [17].
10 Согласно характеристике А.М. Панченко, для новеллы, как и для жанра анекдота, “характерна однотемность. Фабула ограничивается одним событием, хотя бы и состоящим из нескольких эпизодов. В связи с этим и в анекдоте, и в новелле занято малое число персонажей (как правило, от двух до четырех). Все они – марионетки сюжета, их характер определяется одним штрихом. Им не свойственны ни сложность, ни рефлексияˮ [18, с. 77]. С этой точки зрения, первые три эпизода практически полностью соответствуют приведенной характеристике. Все они посвящены одной теме – неправому воцарению, в них упоминается малое количество персонажей, поведение и сущность которых определяется одним чувством – завистью, и все они являются “марионетками сюжетаˮ “о бедах и скорбехˮ Русской земли. Ключ к прочтению структурно-жанровой модели трех фрагментов обнаруживается в первом, самом лаконичном рассказе о воцарении Бориса Годунова. В остальных двух эпизодах эта модель повторяется и развивается.
11 Рассказ, несмотря на краткость, имеет экспозицию, в которой рисуется идиллическая картина жизни в Русской земле: “Послѣ отца своего царя Ивана на царство сѣдшу благочестивому царю Ѳеодору Ивановичю всеа Русiи, брату же его меншему царевичю Дмитрiю 9-ти лѣтъ сущу, на удѣлѣ во градѣ Углечѣ съ матерiю живущимъ, иже тогда сущу православiю въ тишинѣ и во смиренiи и въ благоденствѣ пребывающу…ˮ [1, с. 56]. Здесь нашли отражение основные представления о благополучии государства, которые читаются и в других памятниках эпохи Смуты: законное наследование престола (“Послѣ отца своего…ˮ), благочестие, тишина (т.е. мир), – которые воспринимаются как некое правильное, идеальное течение жизни в государстве.
12 Завязкой эпизода является традиционное трансцендентное объяснение дальнейших событий, носящее амбивалентный характер. С одной стороны, идиллическая картина благоденствия раздражает дьявола, ибо он “не престая ратуя на родъ праведныхъ завистiю и убiйствомъ, власти ради, наводя злыхъ и лукавыхъ человѣкъ отъ древнихъ лѣтъ во всей вселеннѣй, якоже и нынѣ быстьˮ [1, с. 56]. Но, приводя в целом типичное объяснение, автор проговаривает важнейшие для его интерпретации событий причину и цель – зависть “власти радиˮ. В последующих эпизодах эти причина и цель превращаются в мотивы, объясняющие действия героев. С другой стороны, дьявол, согласно тексту, действует по Божьему попущению. Это вроде бы не новое для древнерусской литературы сочетание трансцендентных сил получает в эпизоде довольно оригинальную детализацию. Господь мстит через дьявола людям за грехи. Именно мстит, а не карает: “Что же, Господь сотвори има? Дiяволъ позавидѣ доброродству ихъ и благочестiю, якоже въ началѣ Рустѣй земли праведнымъ страстотерпцемъ Борису и Глѣбу: подведе лукавую лису, нѣкоего новаго Святополка Бориса, Богу тако изволившу попустити, на отмщенiе отцу ихъ, еже той сотвори много убiйство безъ правды братiи своей и дядиˮ [1, с. 56]. Как видно, в завязке Борис Годунов, будучи “лукавой лисойˮ, становится орудием действий дьявола и одновременно орудием мести Бога за многие убийства, его роль здесь пассивна, он исполнитель воли трансцендентных сил.
13

Кульминация эпизода – предельно краткий рассказ об убийстве Рюриковичей и “владомыхъ&8j1;, которые были к ним близки и могли претендовать на власть: “…поядаетъ ˂…˃ единого по единому, царей тѣхъ: преже беззлобиваго яко агнъца закалаетъ царевича Димитрiя, ˂…˃ потомъ же и царя благочестиваго напаяетъ злымъ зелiемъ и ко Господу и той отъиде съ миромъ, и прочихъ такоже владомыхъ овыхъ погуби, инѣхъ же поточи въ затоки…&8j1; [1, с. 56–57]. Примечательно, что, рассказав о преступлении Годунова так, как будто он собственноручно заколол царевича Дмитрия, отравил царя Федора Ивановича и погубил прочих возможных законных, видимо, претендентов на трон, автор псковского текста вновь возвращается к цели: “…хотя воцаритися самъ во вѣки съ родомъ своимъ&8j1; [1, с. 57]. Цель – это воцарение, власть (!).
14 Развязка эпизода – буквально одно слово – “Егда же воцарися…ˮ – одновременно становится завязкой второго эпизода.
15 И снова перед нами – идиллическая картина в экспозиции, но ее идиллия обманчива: “Егда же воцарися, начатъ церкви созидати и красити, и милостыню давати монастыремъ и церквамъ и нищимъ и гладнымъ…ˮ [1, с. 57]. Из полного набора “благоденствияˮ мы видим здесь только показное благочестие, неискренность которого автор раскрывает тут же, объясняя цель “благочестивыхˮ действий нового царя: “…люди же приводя на любовь къ собѣ…ˮ [1, с. 56].
16 Далее следует, как и в первом эпизоде, пространная завязка, в которой автор снова возвращается к мотиву мести Бога за убийства, совершаемые власть предержащим: “…но ни что же успѣ, ни преодолѣ убiству и Божiю суду. Зрите, что же и тому окаянному воздастъ Богъ месть ˂…˃ˮ [1, с. 57]. Кульминация – косвенный рассказ о смерти-убийстве Бориса Годунова: “…но убiенiя ради праведныхъ воспрiятъ тая же злая, яже самъ сотвори ˂…˃ отъ мнимаго предтечи антихристова Гришки Отрепiева, нарицающагося именемъ предиреченнаго страстотерпца царевича Димитрiяˮ [1, с. 56]. И здесь, как и в первом эпизоде, орудие мести Бога за убийство праведных – Григорий Отрепьев – играет, скорее, пассивную, чем активную, роль, с той лишь разницей, что автор, видимо совершенно не осведомленный о ходе борьбы Годунова и Лжедмитрия I, опускает вообще все детали и указывает на пассивность Отрепьева не в завязке, а в кульминации эпизода. Развязка опять краткая – воцарение – снова знаменует собой начало нового эпизода.
17 В третьем эпизоде также обнаруживается идиллическая экспозиция, но, в отличие от первых двух фрагментов, она более краткая и таит в себе идею обманчивого благополучия: “…воцарися же и той злый змiй грѣхъ ради нашихъ, преже благъ показася и благочестивъ, потомъ же золъ гонитель и разоритель христiянской вѣрѣˮ [1, с. 57]. Эта идея реализуется при помощи метафорического замещения имени Отрепьева (“злый змiйˮ) и упоминания о показном благочестии, которое практически сразу же сменяется типичной для цикла памятников о Смуте характеристикой нового царя как “гонителяˮ и “разорителяˮ христианской веры. Кульминация эпизода – убийство Лжедмитрия I – лаконична, но по сравнению с первыми двумя эпизодами ярче в художественном плане: автор выстраивает повествование на контрасте благочестие – зло. Но и здесь, как и в предыдущем эпизоде, Василий Шуйский с соратниками изображаются пассивными исполнителями воли Бога, выступая в роли орудия защиты (а не мести!): “Не помяну Богъ согрѣшенiя людiй своихъ ˂…˃ не предаде своей церкви и людей въ Латынство превратити, но разруши его злый совѣтъ, и самъ превращенъ бысть съ царства: воздвиже на него отъ благочестивыхъ князей Рускихъ Шуйского князя Василiя и прочихъ съ нимъ, поборающихъ по благочестiи ˂…˃ и убiенъ бысть сiй злочестивый, злѣ животъ свой сконча и онамо вовѣки въ геену огненую вселися, по своимъ злымъ дѣломъˮ [1, с. 57].
18 Развязка – воцарение Василия Шуйского – вновь знаменует концовку одного эпизода и одновременно является экспозицией следующего.
19 Таким образом, первые три эпизода отличаются лаконизмом повествования, отсутствием какой-либо детализации и конкретики, что в целом не характерно для памятников Смуты, освещающих эти же события. Эпизоды имеют простую композицию с минимальным набором элементов, повторяющихся во всех трех фрагментах:
  1. идиллическая экспозиция;
  2. сочетание трансцендентного (мотив мести Бога) и реалистического (зависть, желание власти) объяснений в завязке;
  3. убийство предшественника как яркий, но максимально сжатый кульминационный момент;
  4. воцарение после убийства в развязке.
20 Три рассмотренных фрагмента представляют собой трехчленную конструкцию, генетически восходящую к анекдоту и новелле и по аналогии с ними приглашающую к “предсказаниюˮ [18, с. 378], мы понимаем, что во втором и третьем эпизоде “произойдет то же самое, что и в первомˮ, как отмечал А.М. Панченко применительно к древнерусским переводным и оригинальным новеллам. Но парадокс в том, что автор, осознанно или нет, творчески трансформировал специфику развлекательного жанра, выстроив повествование на композиционных принципах новеллы, но одновременно кардинально изменив отличительную особенность ее развязки. Простой по форме, но невероятный в сравнении с предшествующей XVII столетию русской историей восшествий на княжеский престол и воцарений сюжет в каждом эпизоде имеет ожидаемый, а не неожиданный финал, “соколиный поворотˮ отсутствует, вместо него новый виток спирально развивающихся событий Смуты. Более того, “смеховой импульсˮ замещен трагическим пафосом, а повторяемость парадоксальных для истории Руси сюжетов преступного воцарения рождает представление о масштабности разворачивающейся в Русской земле трагедии, нескончаемости “бед и скорбей и напастейˮ.
21 Не случайно во всех трех эпизодах, имеющих одинаковую сюжетно-композиционную структуру, наблюдается один и тот же подход к освещению и интерпретации событий. “Ящик Пандорыˮ со скорбями и бедами для Русской земли открывает царь Иван Грозный убийствами “братiи своей и дядиˮ [1, с. 56], вызывая своими действиями месть Бога, обрушившуюся на его сыновей, погибающих друг за другом от руки Бориса Годунова, которому суждено было сыграть странную роль в истории. С одной стороны, он стал орудием мести Бога, с другой стороны, осмелившемуся убить законных престолонаследников “окаянномуˮ Борису Годунову, несмотря на попытки править благочестиво, и самому пришлось изведать месть Бога в лице Гришки Отрепьева, на которого впоследствии снова Господь “воздвижеˮ уже Василия Шуйского. Убийство царей и их родственников, попытки уничтожить христианскую веру вызывают, согласно интерпретации автора, месть Бога. Убийцы, жаждущие власти, недолго властвуют и караются Божьим судом. Предельный лаконизм повествования высвечивает единую повествовательную модель, выстраиваемую в границах двух ведущих мотивов: греха (убийства) и жажды власти, которая обретается в развязках эпизодов после совершения преступления. Все развязки играют двойную роль: завершая один краткий эпизод, они становятся экспозицией другого, следующего. Отсутствие деталей, повторение одной и той же повествовательной модели, обнажающей авторскую трактовку исторических событий, создают эффект стремительности совершаемых преступлений “власти радиˮ и мести Бога за них. При этом ни истинное благочестие, как у царя Федора Ивановича, ни показное, как у Бориса Годунова (“на Бога не упова, но на силу и на богатство уповаˮ [1, с. 57]) или у Гришки Отрепьева (“преже благъ показася и благочестивъˮ [1, с. 57]), не спасают и не “преодолѣ убiйству и Божiю судуˮ [1, с. 57]. А следующая за воцарением идиллия, по мере появления на престоле вместо истинных царей цареубийц, носит все более обманчивый характер и по времени длится все меньше и меньше, о чем свидетельствуют экспозиции эпизодов.
22 Почему автор обратился к поэтике жанра новеллы для рассказа о трагических событиях Смутного времени? Почему только первые три эпизода в составе исторического нарратива “О бедах и скорбех…ˮ имеют такую жанровую форму? Однозначно ответить на эти вопросы не представляется возможным, но очевидно следующее. Текст “О бедах и скорбех…ˮ был создан после 1625 г., т.е. прошло более десяти лет с воцарения Михаила Романова и завершения страшной эпохи Смутного времени. История и трагедия начала XVII столетия к середине 20-х гг. получила уже широкое и разнообразное освещение в литературе. Но память о тяжелых годах интервенции и по сути гражданской войны, вызванных прерыванием династии Рюриковичей и “культурно-историческим феноменомˮ самозванчества [19], все еще тревожила народные массы, тем более что десятилетие после восшествия на престол Михаила Романова нельзя было назвать спокойным и мирным. Но взгляд на эти события со стороны, знание о них на основе общих, поверхностных сведений приводит к тому, что они оказываются легко вписываемыми в одну простую сюжетную схему, представляющую “одно неслыханное событиеˮ (Гёте). В данном случае в трех эпизодах таковым “неслыханным событиемˮ выступает каждый раз убийство царя (при этом уже неважно, истинного или ложного). Подобные короткие рассказы-новеллы, тоже с ожидаемым финальным убийством разными способами, составляют первую часть “Повести о Дракулеˮ, получившей широкое хождение в XVI столетии. Поэтому вполне вероятно, что автор текста “О бедах и скорбех…ˮ, знакомый и с литературный традицией создания цепочки эпизодов-новелл, и с народной новеллистической сказкой, сознательно прибегает к этой жанровой форме. В то же время перед нами не “чистыйˮ жанр новеллы, да он и не мог быть таким, первые древнерусские оригинальные и переводные новеллы появляются позднее, во второй половине XVII в. Но несомненно и другое: парадоксальность и необычность событий Смуты приводит автора к поискам адекватной формы их запечатления. В недрах исторического повествования начинает вызревать новый беллетристический жанр. Но этот исходный авторский текст, скорее всего, был подвергнут редакторской правке (см. об этом: [20]), вследствие которой произошло невероятное: в развлекательный по своей природе жанр была привнесена религиозная трактовка событий (мотивы мести Бога и зависти дьявола). В результате перед нами оказался текст, в котором обнаруживается “несостоявшаясяˮ новелла из трех эпизодов с ожидаемыми финалами и трактовками, цель которой – показать апокалипсический размах трагедии, развернувшейся в Русской земле, трагедии, закончившейся освобождением Москвы, но умолчавшей о разрешении проблемы избрания настоящего царя, с восшествием на престол которого наступит катарсис.

Библиография

1. Полное собрание русских летописей. СПб.: Тип. Э. Праца, 1851. Т. VI: Псковские и Софийские летописи. 275 с.

2. Соловьев С.М. История России с древнейших времен: в 15 кн. М.: Изд-во социально-экономической лит., 1961. Кн. V, т. 9–10. 754 с.

3. Платонов С.Ф. Собр. соч.: в 6 т. М.: Наука, 2010. Т. 1 / сост. В.В. Морозов, А.В. Смирнов. 597 с.

4. Адрианова-Перетц В.П. “Смутное время? в изображении литературных памятников 1612–1630 гг. // История русской литературы. М.; Л.: АН СССР, 1948. Т. 2. Ч. 2. Литература 1590–1690 гг. / под ред. А.С. Орлова, В.П. Адриановой-Перетц и Н.К. Гудзия. С. 45–77.

5. Тихомиров М.Н. Классовая борьба в России XVII в. М.: Наука, 1969. 449 с.

6. Демин А.С. Русские старопечатные предисловия и послесловия начала XVII в. (“великая слабость? в Смутное время) // Тематика и стилистика предисловий и послесловий. М.: Наука, 1981. С. 188–203.

7. Петров Г.В. Патриотические мотивы в памятниках древнепсковской культуры // Псков. 2003. № 18. С. 14–19.

8. Прокофьев Н.И. О мировоззрении русского средневековья и системе жанров русской литературы XI–XVI вв. // Литература Древней Руси. М., 1975. Вып. 1. С. 5–39.

9. Державина О. А. Повесть древнерусская // Краткая литературная энциклопедия. М., 1965. Т. 5. С. 818–820.

10. Еремин И.П. Лекции по древней русской литературе. Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1968. 208 с.

11. Кусков В.В. Жанры и стили древнерусской литературы XI – первой половины XIII в.: автореф. дис. … д-ра филол. наук. М.: МГУ им. М.В. Ломоносова, 1980.

12. Лихачев Д.С. Русские летописи и их культурно-историческое значение. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1947. 499 с.

13. Лихачев Д.С. Поэтика древнерусской литературы. М.: Наука, 1979. 360 с.

14. Трофимова Н.В. Древнерусская литература. Воинская повесть XI–XVII вв.: курс лекций: материалы для спецсеминара. М.: Флинта: Наука, 2000. 208 с.

15. Сочнева Н.А. К проблеме жанрово-литературной типологии исторической повести в древнерусском летописании домонгольского периода // Вестник Омского государственного университета. 2013. № 3. С. 148–154.

16. Творогов О.В. Литература Киевской Руси (XI – начало XIII в.) // История русской литература XI–XVII веков / под ред. Д.С. Лихачева. М.: Просвещение, 1985. С. 32–125.

17. Эйхенбаум Б.М. О. Генри и теория новеллы. URL: http://www.opojaz.ru/ohenry/ohenry02.html (дата обращения: 25.04.2018).

18. Панченко А.М. Литература “переходного века? // История русской литературы: в 4 т. Л.: Наука, Ленинградское отделение, 1980. Т. 1: Древнерусская литература. Литература XVIII века. С. 291–407.

19. Успенский Б.А. Царь и самозванец: самозванчество в России как культурно-исторический феномен // Успенский Б. А. Избранные труды. М.: Гнозис, 1994. Т. 1: Семиотика истории. Семиотика культуры. 432 с. С. 75–109.

20. Туфанова О.А. Загадка псковской летописной повести “О бедах и скорбех…?: предисловие и текст // Вестник славянских культур. 2018. Т. 47. С. 159–168.

Комментарии

Сообщения не найдены

Написать отзыв
Перевести