Везде
О текстологии произведений Ф. М. Достоевского, интонационной пунктуации XIX века и грамматической норме современного русского языка (на материале 9-го тома Полного собрания сочинений Ф. М. Достоевского в 35 т. СПб.: Наука, 2020. 1029 с.)
Оглавление
Аннотация Оценить Содержание публикации
Библиография Комментарии
Поделиться
QR
Метрика
О текстологии произведений Ф. М. Достоевского, интонационной пунктуации XIX века и грамматической норме современного русского языка (на материале 9-го тома Полного собрания сочинений Ф. М. Достоевского в 35 т. СПб.: Наука, 2020. 1029 с.)
Аннотация
Код статьи
S160578800029103-9-1
DOI
10.31857/S160578800029103-9
Тип публикации
Статья
Статус публикации
Опубликовано
Авторы
Баршт Константин Абрекович 
ORCID: 0000-0002-1152-4083
Должность: ведущий научный сотрудник
Аффилиация: Институт русской литературы (Пушкинский Дом) РАН
Адрес: Санкт-Петербург, Россия
Выпуск
Том 82 Номер 6
Страницы
34-48
Аннотация

В статье содержится анализ ряда текстологических и историко-литературных вопросов, связанных с академической публикацией произведений Ф.М. Достоевского, рассматривается проблема сохранения авторского стиля писателя при приведении текста к нормам современной орфографии и пунктуации. Указывается на важность вопроса о несоответствии “интонационной&8j1; пунктуации XIX современной грамматической норме, предполагающей семантический принцип расстановки знаков препинания. Сохранение отдельных элементов архаической пунктуации при прочтении на современном русском языке оказывает разрушительное действие на смысл фразы. В статье содержится ряд примеров, показывающих неприменимость в пределах современной грамматической нормы элементов старой орфографии и пунктуации.

Ключевые слова
академическая текстология, произведения Ф.М. Достоевского, орфография и пунктуация, история языка, интонационная и семантическая пунктуация, текстологическая подготовка как перевод
Классификатор
Получено
22.01.2024
Дата публикации
29.01.2024
Всего подписок
7
Всего просмотров
879
Оценка читателей
0.0 (0 голосов)
Цитировать Скачать pdf
Доступ к дополнительным сервисам
Дополнительные сервисы только на эту статью
Преимущества сервисов
100 руб. / 1.0 SU
Дополнительные сервисы на все выпуски за 2023 год
Преимущества сервисов
4590 руб. / 91.0 SU
1 Основной задачей и главным текстологическим принципом в подготовке академических изданий классиков русской литературы, в своих главных чертах сложившимся в процессе более чем вековой работы Пушкинского Дома, является адаптация памятников литературы в современной языковой реальности. Понятно, что степень отрыва современного памятнику литературы русского языка от языковой реальности времени издания оказывается различной, например, при публикации Полного собрания сочинений А.С. Пушкина или “Повести временных летˮ, но принцип этот остается единым с его неопровержимой культурной аргументацией – классическая русская литература имеет право на существование на любом языке любого народа мира, и в первую очередь – на современном году ее издания русском языке. Учитывая, что популярные издания обычно просто воспроизводят тексты академических полных собраний сочинений, культурную функцию такой работы невозможно переоценить. Современный читатель или исследователь получают тщательно обработанный, выверенный текст произведения, максимально полно по своим коммуникативно-прагматическим кондициям соответствующий языковой реальности, в которой ему предстоит функционировать, базовой для общественной коммуникации и научной деятельности.
2 Эта мысль сотни раз звучала в трудах классиков отечественного литературоведения. Требование издавать тексты классиков c приведением их “в соответствие с нашим современным правописаниемˮ, выдвигала В.С. Нечаева [1, с. 86]. Этот тезис многократно обосновывался в трудах Б.В Томашевского, Н.В. Измайлова, С.А. Рейсера, Д.С. Лихачева, многих других текстологов. Применительно к творческому наследию Ф.М. Достоевского это требование в более чем очевидной форме выражено в изданном под руководством Г.М. Фридлендера Полном собрании сочинений в 30 т. [2]. В текстологической инструкции нового Полного собрания сочинений Ф.М. Достоевского в 35 т. [3] указано: “Предпринимаемое Институтом русской литературы (Пушкинский дом) новое академическое Полное собрание сочинений Ф.М. Достоевского … представляет второе, исправленное и дополненное издание Полного собрания сочинений Ф.М. Достоевского в 30 томах, подготовленного и выпущенного Институтом русской литературы (Пушкинский Дом) в 1971–1990 гг.ˮ; «6.5.8. Тексты Ф.М. Достоевского печатаются по правилам современной орфографии и пунктуации, с отклонениями от них, оговоренными в предисловии “От редакцииˮ к ПСС1 (Т. 1. С. 11–12) и реализованными в ПСС1».
3 Зафиксированная в этом документе задача текстолога – сохранить авторскую волю писателя и, минуя возные искажения и пропуски, передать ее в знаках и по законам современного русского языка. Правильно обработанный текст должен обладать более высокой, сравнительно с оригиналом, коммуникативно-информационной ценностью, иначе можно было бы согласиться с тем, что научные публикации не нужны и можно ограничиться воспроизведением факсимиле прижизненных изданий. В этом смысле налицо родство работы текстолога переводу с иностранного языка, что подтверждается дефиницией в словаре лингвистических терминов О.С. Ахмановой, где перевод определен как расположение текста в новой для него языковой реальности с достижением “полного соответствия нового текста первоначальному…ˮ [4, с. 316]. В этих условиях эквивалентность перевода оригиналу недостижима отождествлением его первопечатному тексту, требуя существенных изменений, которые компенсируют различия в языковых кодах современной произведению языковой реальности и языку современности. Применительно к произведениям Достоевского, его романы должны сегодня транслировать адресату такой же уровень коммуникативного комфорта, какой они имели для читателя 1860–1870-х годов после согласованной с писателем обработки корректором. Любая попытка снизить этот уровень коммуникативной ясности, например, с целью придать тексту повышенную “научностьˮ введением в него элементов, мешающих восприятию смыслов, соответствующих авторской воле писателя, не имеет логических оправданий.
4 Язык художественного произведения, как и общеупотребительный коммуникативный язык, не поддается стопроцентной формализации. Тем более не представляется возможным “канонизироватьˮ и навсегда закрепить в знаках литературное художественное произведение: в истории своей рецепции текст действует как живой организм, постоянно обновляясь новыми смыслами, привносимыми окружающей его культурной и языковой средой, он сам меняет систему своих правил и семантику входящих в него единиц [5, с. 36]. В канале связи автор – читатель возникают шумы, среди которых – недостаточная компетенция воспринимающего, неприемлемая для чтения обстановка, плохое физическое состояние книги и т.п. Стоит ли добавлять сюда свою порцию “шумовˮ в виде элементов, заведомо не соответствующих правилам восприятия? С другой стороны, текстолог обязан в максимально полном виде сохранить идиолект автора, специфическую для него лексику и грамматику, не перепутав ее с общепринятой при его жизни языковой обыденностью, избегая опасности приписать его оригинальному поэтическую языку особенности, более свойственные стилистическим шаблонам его времени.
5 Оберегая авторскую волю, закрепленную в тексте, текстолог должен устранять шумы, затрудняющие восприятие или заслоняющие смыслы, являющиеся корневой основной творческой телеологии любого автора. Об этом, со ссылкой на повествователя чеховской “Скучной историиˮ, писал А.Л. Гришунин, усматривая в наличии лишних текстовых деталей, мешающих восприятию, текстологическое “чванствоˮ и покушение “и на личность автора, и на мою читательскую самостоятельностьˮ [6, с. 242]. Как известно, Достоевский на протяжении всей своей жизни стремился к простому, безыскуственному повествованию [7, с. 30–41], учился такому “слогуˮ у Тихона Задонского и инока Парфения, стремясь к максимально ясному изложению своей мысли. Вероятно, это должен принимать во внимание текстолог, обрабатывая тексты писателя для академического издания.
6 Различия между грамматикой языка, в пределах которого было создано произведение, и современными языковыми нормами становятся основной проблемой текстолога, стремящегося сохранить языковое лицо автора, прочно связанное, как очевидно, с современной ему грамматической нормой. Отличить одно от другого, оказывается, не слишком легко. В частности, это касается пунктуации, как заметил М.П. Алексеев, одной “из самых уязвимых сторон всякой текстологической работы...ˮ [8, с. 17]. Нельзя не согласиться с мыслью Л.М. Кольцовой о том, что структура художественного текста, несущая смысл, обеспечивается именно знаками препинания как средства “формирования единства текста, отражающего определенный тип моделирования мираˮ [9, с. 21]. Рассматривая историю трансформации норм русской пунктуации, исследователь приходит к выводу, что “пунктуационно-графическая организация современного художественного текстаˮ есть ни что иное как “предъявление смыслаˮ и соотнесена “с единством авторского замысла и конкретными прагматическими задачамиˮ [9, с. 35]. Поэтому текст, созданный 150–200 лет назад, сегодня может выглядеть неорганичным, обнаруживая в себе ряд устаревших и малопонятных коммуникативно-прагматических норм и уводя реципиента от правильного понимания. Ведь современный читатель наделяет лексемы и пунктуационные знаки значениями, соответствующими современной языковой норме, не учитывая или просто не зная тех функций, которые они несли во времена создания памятника. А зная об этих функциях, будет воспринимать такие знаки как неуместные или ложные. Попытка сберечь авторскую волю с помощью механического перенесения в современную версию текста архаических элементов первопечатного издания связана с игнорированием корневых свойств художественно-эстетической коммуникации, располагающей значение произведения в канале связи между автором и реципиентом, но отнюдь не в самом тексте как таковом. Разумеется, текстолога, изучающего произведения Достоевского, всегда будет интересовать вопрос о том, как именно выглядели те или иные элементы его текста в прижизненном издании, и никаких проблем с этим в цифровую эпоху не существует, все прижизненные издания произведений писателя есть на сайте Пушкинского Дома1.
1. >>>> (дата обращения 27.01.2023)
7 Языковые навыки определяют свойства мышления человека и способ прочтения текста, именно это заставило Б.М. Гаспарова говорить о непреложной “правильностиˮ пользования языком [10, с. 9], выдвигая концепцию “коммуникативного пространстваˮ, которое возникает между читателем и автором в виде “мысленно представляемой среды, в которой говорящий субъект ощущает себя всякий раз в процессе языковой деятельности и в которой для него укоренен продукт этой деятельностиˮ [10, с. 295]. В пределах этого пространства на продуктивность коммуникации и образование смысла влияет набор подразумеваемых представлений, которые составляют основу интерпретации текста, формируют коммуникативную среду, “в которую говорящие как бы погружаются в процессе коммуникативной деятельностиˮ [10, с. 297]. Применительно к академическим изданиям, формирование этой среды оказывается в центре задач текстолога, который обязан следить за сохранением мысли писателя, а не просто фиксировать с прилежностью хозяйственника архаические запятые и точки.
8 Защитники буквального, согласно прижизненному изданию, воспроизведения пунктуации и орфографии Достоевского ссылаются на его известный диалог с корректором В.В. Тимофеевой (О. Починковской), в котором писатель “раздражительно восклицалˮ: “У каждого автора свой собственный слог, и потому своя собственная грамматика... Мне нет никакого дела до чужих правил! Я ставлю запятую перед что, где она мне нужна; а где я чувствую, что не надо перед что ставить запятую, там я не хочу, чтобы мне ее ставили! – Значит, вашу орфографию можно только угадывать, ее знать нельзя, – возражала я, стараясь лучше понять, чего от меня требуют. – Да! Угадывать. Непременно. Корректор и должен уметь угадывать! – тоном, не допускавшим никаких возражений, сердито сдвигая брови, решал онˮ [11, с. 164]. Отсюда некоторыми исследователями делается вывод: в современных изданиях необходимо точно воспроизводить орфографию и пунктуацию прижизненных изданий. Это был бы верный вывод, если бы системы пунктуации XIX и нашего времени были идентичными. Однако они не только не тождественны, но принципиально различны структурно и функционально: то, что пунктуация в XIX веке базировалась не на грамматических особенностях речи, “а на интонационных, эмоционально выразительных ее сторонахˮ, было отмечено еще в начале прошлого века [12, с. 80–84]. Сегодня эту мысль в своих работах проводит Н.В. Перцов [13, с. 30–56]. В связи с этой проблемой А.Б. Шапиро обращает наше внимание на тот факт, что многие писатели XIX в. с безразличием относились к расстановке знаков препинания, “перелагая эту работу на корректоровˮ [14, с. 26–27]. Казалось бы, Достоевский выглядит уникумом в этих рядах, однако на самом деле презрение к грамматике с призывом к корректору “угадатьˮ правильный знак и равнодушие людей XIX века к пунктуации – две стороны одной медали. Этот факт открывается при более вдумчивом рассмотрении проблемы. В своем страстном обращении к корректору Достоевский боролся не за свои запятые, так или иначе поставленные “угадавшимˮ или не угадавшим их правильное место корректором, но за смыслы, которые несет текст, этими знаками интонируемый в соответствии с грамматическими нормами XIX века. Другими словами, пунктуация в прижизненных изданиях Достоевского являет собой уровень понимания текста наборщиком, с которым соглашается писателя, просматривая гранки, где он сосредотачивался, в основном, на лексическом составе своего текста. Второй фактор расстановки знаков препинания без участия писателя – его жена Анна Григорьевна, стенографировавшая под его диктовку очередные главы и последующим переводом на письменный русский язык, именно ей принадлежат пунктуационные знаки в текстах романов писателя (начиная с “Игрокаˮ, 1867 г.), в стенографической записи пунктуация отсутствует, она возникала только при переписывании набело2.
2. Предположение высказано А.М. Грачевой.
9 Откуда взялась та или иная запятая в тексте Достоевского, возникла ли она по воле писателя, или с помощью Анны Григорьевны, или “творческим усилиемˮ наборщика и корректора в типографии? От ответа на этот вопрос зависит, будем ли мы сосредотачиваться на мнимой достоверности прижизненного “авторского знакаˮ, например, запятой, стоящей между подлежащим и сказуемым, или постараемся с уважением отнестись к тем смыслам, которые писатель влагал в свои тексты. “Текстологу, – пишет С.А. Рейсер, – часто приходится сталкиваться с необходимостью решать многочисленные вопросы такого рода. Начать с того, что у нас почти никогда нет уверенности, что в данном журнальном тексте или даже в отдельном издании отражена авторская воля. Для произведений большей части авторов, в особенности XIX века, мы сплошь и рядом сталкиваемся не столько с орфографической и пунктуационной системой автора, сколько с навыками писаря или корректора. Эта орфография и пунктуация, в свою очередь, редко была следствием научной эрудиции, а чаще всего результатом обычаев… Не забудем, что приблизительно до третьей четверти XIX в. русская орфография вообще была не упорядоченаˮ [15, с. 51].
10 В XIX веке немалую лепту в “авторский стильˮ русской классической литературы внесли типографские работники, которым частенько отдавалось на откуп дело постановки знаков препинания, с этим они справлялись методом “угадыванияˮ, сформулированным Достоевским. Эта традиция сохранялась вплоть до начала XX века. Описан случай, когда В.В. Маяковский принес в издательство рукопись без знаков препинания, добавив: “…запятые пусть ставит редактор и корректор, как это полагаетсяˮ [16, с. 215]. Отсюда становится ясно, что попытки сакрализации запятых в прижизненном издании чреваты тяжелыми последствиями для отечественной филологической науки и культуры. В связи с упомянутым выше случаем М.П. Штокман заметил, что “увлечение буквализмом может привести к соблюдению воли не Маяковского, а издательских работников, участвовавших в издании его сочиненийˮ [17, с. 328]. Равным образом в период творческой активности Достоевского (1840–1880-е годы) в русской языковой прагматике царило “орфографическое безначалиеˮ [15, с. 62], М.П. Алексеев подтверждает: современников Достоевского правила интересовали “значительно менееˮ. Согласно мнению одного из них, Н.Г. Чернышевского, выраженного в письме М.М. Стасюлевичу, знаки препинания нужны лишь потому, что ими “оттеняется тот или другой колорит смысла фразыˮ, они существуют как средство “правильной колоризации произношения, т.е. характера фразыˮ [18, с. 909]. Размытая и семантически неопределенная пунктуация, существовавшая в России в первые две трети XIX века, заставила С.А. Рейсера выдвинуть парадоксальную мысль относительно знаков препинания как средства выражении в них “авторской воли писателяˮ: «Никакой “воли” у них в этом отношении не было. Некоторые, особенно писатели старого времени, вообще обходились почти без всяких знаков препинания», “интонация их произведений – единственное, что их интересовалоˮ [15, с. 52], знаки могли ставиться “и вопреки смыслу, на основании сложившихся формальных признаковˮ [15, с. 59].
11 Современник Пушкина Е. Филомафитский свидетельствует: “Большая часть пишущих ставит первый попавшийся под перо знак и притом нимало не заботясь, будет ли он у места или нет. Некоторые хотя и ставят знаки не без разбору, но постигнуть правила, коими они руководствуются при постановлении знаков, невозможноˮ [19, с. 72–73]. Пунктуация середины XIX века также основывалась на идее, что письмо есть изложение “мыслейˮ, это изложение имеет прерывистый характер, и для удобства чтения куски текста нужно “отделять знакамиˮ: “из предложений, т.е. из речей или словосочетаний, заключающих в себе по одной мысли, составляются периоды, т.е. словосочетания, заключающие в себе полный смыслˮ, знаки препинания же требуются в случае, когда налицо “несколько мыслей, объясняющие одна другуюˮ [20, с. 315].
12 В соответствии с методическими требованиями, предъявляемыми к воспитанникам военных училищ России (не будем забывать, что Достоевский в 1843 году окончил Главное инженерное училище), Ф.И. Буслаев настаивает на том, что знаки препинания необходимы для того, чтобы способствовать “ясности в изложении мыслей, отделяя одно предложение от другого, или одну часть его от другойˮ, эти знаки “выражают ощущения лица говорящего и его отношение к слушающемуˮ (восклицательный, вопросительный, многоточие и тиреˮ [21, с. 112]. Суммируя труды предшественников, Буслаев обозначил цель употребления знаков препинания: для “большей ясности и определительности в изложении мыслей на письмеˮ [22, с. 1320]. Подобным образом в “Практической русской грамматикеˮ Н.И. Греча заложен принцип, в соответствии с которым расположение знаков препинания диктовалось необходимостью разбивать текст на части, где лишь для удобства чтения “разделяются члены периодовˮ [23, с. 513]. Таким образом, при отсутствии ясно осознаваемой связи между пунктуацией и синтаксисом текста к середине XIX века сложилась норма произвольного интонирования текста знаками, осуществляемого произвольно каждым пишущим, в том числе – литераторами, работающими в той же языковой среде.
13 Согласно мнению исследователя этого вопроса Е.Э. Ивановой, на протяжении всего XIX века в России отсутствовали “обязательные правила употребления знаковˮ, однако в учебных заведениях преподавались и применялись на практике навыки письма, существовала лишь пунктуационная практика при отсутствии для нее какой-либо теоретической основы; норма держалась на принятых обществом набора письменных навыков в виде условных правил [24]. Эти наблюдения подтверждаются исследованием Б.И. Осипова [25]. Эти условные правила получили детальное описание в “Русской грамматикеˮ А.Х. Востокова (1831), “Практической русской грамматикеˮ Н.И. Греча (1834), “Исторической грамматикеˮ Ф.И. Буслаева (1858), работе В.И. Классовского “Знаки препинания в пяти важнейших языкахˮ (1869). Немалую роль в установлении этой нормы играла и упомянутая выше так называемая типографская пунктуация, функция которой сводилась к тому, чтобы “представить текст не как аморфную массу символов, а в виде единиц, быстро и четко различаемых глазомˮ [26, с. 156]. На расстановку запятых корректором влиял, помимо всего прочего, известный набор нелексических знаков, включая интервалы между словами, ширину полей, деление на абзацы и пр., все, служило, наравне с запятыми, делу “удобство чтенияˮ. Лишь в самом конце XIX века понемногу начала утверждаться роль синтаксиса в образовании смысла текста, где системные значения сочетаний пунктуационных знаков стали инструментом образования текстового значения.
14 Ранее нам уже приходилось говорить о нарушениях смысловых и грамматически связей в тексте Достоевского, связанном с внедрением в современное издание архаических пунктуационных знаков [27, с. 205–206]. Публикация повести “Вечный мужˮ в составе нового Полного собрания сочинений Достоевского подтверждает приверженность текстолога к буквалистскому подходу, в итоге, изданное полвека назад Полное собрание сочинений писателя [2] дает текст, оказывающийся ближе к современной грамматической норме и, тем самым, к нормальному пониманию заложенного в нем смысла, чем новое издание. Приведем примеры. В издании Г.М. Фридлендера читаем: «Да и воротился наконец в Петербург, может, потому только, что и его тоже выбросили, как “старый, изношенный башмак”» [2, с. 26]. В новом издании восстановлена архаическая пунктуация: «Да и воротился наконец в Петербург, может, потому только, что и его тоже выбросили, как “старый изношенный башмак”» [3, с. 25]. Требование читать словосочетание “старый изношенныйˮ в роли неоднородных определений содержится в повторении этой метафоры через три страницы текста: «выброшен, “как старый негодный башмак”» [3, 28], текст воспроизводит публикацию повести в журнале “Заряˮ в 1870 г. [28, с. 36].
15 Отсутствие запятой при очевидных однородных определениях порождает в сознании читателя мысль, что герой повествования мог также быть выброшен из чужой жизни как “старый неизношенныйˮ башмак, либо как “новый неизношенныйˮ, либо как “новый и, тем не менее, сильно изношенныйˮ башмак. Является ли смысловая парадигма такого рода стратегической целью Достоевского, его “авторской волейˮ? Или все-таки, как это определила текстолог И.А. Битюгова, здесь формируется метафора «старый, изношенный башмакˮ? Вполне внятная фраза в первом издании: “Сколько я вижу, вас, прежде всего, даже поражает, что я пришел в такой час и – при особенных таких обстоятельствах-с...ˮ [2, с. 19] в новом полном собрании обретает вид: “Сколь я вижу, вас, прежде всего, даже поражает, что я пришел в такой час, и – при особенных таких обстоятельствах-с...ˮ [3, с. 18]. Добавочная запятая была поставлена в прижизненном издании для воспроизведения интонационного знака-паузы, характерного для письменной практики XIX века и совершенно излишнего в современной грамматической норме. Более того, лишняя деталь круто меняет структуру высказывания, добавочная запятая превращает вводимую союзом конструкцию в неполную вторую часть сложносочиненного предложения с присоединительно-усилительным значением: “…что я пришел в такой час, и пришел при особенных таких обстоятельствах-с…ˮ. Входило ли это в планы Достоевского, или запятая лишь случайная, “интонационнаяˮ? Тире после союза и без того вынуждает к чтению “при особенных таких обстоятельствахˮ с некоторым интонационным нажимом, со всей очевидностью входившим в намерения писателя.
16 Еще пример. Совершенно ясно читаемую и без всяких сомнений точно воплощающую авторскую волю Достоевского фразу “Да у самого Покрова, тут, в переулке-сˮ [2, с. 24], новое издание предлагает в виде: “Да у самого Покрова, тут в переулке-сˮ [3, с. 23], тем самым исчерпанность информации в предложении оказывается подорванной, без запятой теряет свою функцию уточняющее обстоятельство “в переулкеˮ и читатель пускается в смысловые догадки, восстанавливая оборванную фразу и недосказанную мысль. Равным образом название журнала Достоевского “Дневник писателяˮ Н.А. Тарасова предпочитает воспроизводить в виде “Дневник Писателяˮ, отвешивая глубокий поклон XIX веку и игнорируя возникающую тут же двусмысленность, ведь слово “Писательˮ может трактоваться и как имя собственное [29, с. 176]. С необъяснимой настойчивостью текстолог пытается вернуть вспять эволюцию русского языка, навязывая читателю ушедший в прошлое грамматический канон, будто бы позабыв о правилах собственной текстологической инструкции.
17 В ряде случаев в новом издании “Вечного мужаˮ мы наблюдаем произвольное прибавление пунктуационных знаков, отсутствующих в современной русской грамматике, при наличии совершенно идентичных по своей функции знаков современных. В новом издании повести читаем «Вдруг, например, “ни с того ни с сего”, припомнилась ему забытая…» [3, с.8]. Проигнорирован тот факт, что словосочетание “ни с того ни с сегоˮ отнюдь не является цитатой (если это цитата, необходим разъясняющий комментарий, а его нет), в иных случаях, согласно правилам грамматики, оно запятыми не выделяется. К числу такого же рода необъяснимых нарушений грамматической нормы при нулевом или отрицательном значении сохранения смысла авторской фразы можно отнести и такого рода примеры: «Я “вечный муж-с”! – проговорил Павел Павлович с приниженно-покорною усмешкой над самим собой; – я это словечко давно уже знал от вас…» [3, с. 82]; “Видите, Павел Павлович, я совершенно так же подумал и объяснил себе, – примирительно сказал Вельчанинов; – сверх того, я сам вчера был с вами несколько раздражителенˮ [3, с. 31]. Знак “; –ˮ, который с настойчивостью, достойной лучшего применения, внедряет Н.А. Тарасова в Полное собрание сочинений Достоевского, является частью старинной пунктуационной системы, отсутствуя в современной норме, при этом он вовсе не незаменим, на его месте сегодня в той же функции используется идентичный знак “, –ˮ. Никакого отношения этот знак к “авторской волеˮ Достоевского не имеет, одновременно, ставя в тупик читателя и насаждая безграмотность среди учащихся. Вероятно, по этим причинам в первом собрании сочинений было принято разумное решение, не ставящее в тупик читателя: «Я “вечный муж-с”! – проговорил Павел Павлович с приниженно-покорною усмешкой над самим собой. – Я это словечко давно уже знал от вас…» [2, с. 85]. Некорректный пунктуационный знак, некритически привнесенный из старого издания, может изменить характер персонажа, или, без всякого мыслимого основания, создать ситуацию грамматической ошибки. Фраза: «“Ой, лжешь!” – говорила улыбка Павла Павловича» [2, с. 45], безупречная по форме и по смыслу в издании 1974 г., обрела в публикации 2021 года вид: «“Ой лжешь!” – говорила улыбка Павла Павловича» [3, с. 43], заставляя читателя ломать голову над образовавшейся загадкой, не является ли “Ойˮ членом предложения в роли субъекта высказывания с предикатом, указывающим, в умышленно или случайно искаженной форме, на его “лживостьˮ? Попытки механического перенесения в современный текст знаков архаической интонационной пунктуации XIX века, отсутствующих в современном русском языке, видны и в следующем примере: “Так понимаете ли, какой вы теперь друг для меня остались?!..ˮ [3, с. 47]. Следует обратить внимание, что, в отличие от запятой и точки, знаков, семантически организующих текст, “?ˮ и “!ˮ и в сегодняшней грамматической системе являются “четко интонационнымиˮ [15, с. 58].
18 Значительную смысловую деформацию приносит тексту отсутствие запятых при вводном обороте, с обращением его тем самым в обстоятельство. Не вызывающая вопросов фраза в издании 1974 г.: “Пусть я ипохондрик, – думал Вельчанинов, – и, стало быть, из мухи готов слона сделать, но, однако же, легче ль мне оттого, что всё это, может быть, только одна фантазия?ˮ [2, с. 13] в новом издании выглядит следующим образом: “Пусть я ипохондрик, – думал Вельчанинов, – и, стало быть, из мухи готов слона сделать, но, однако же, легче ль мне от того, что всё это может быть только одна фантазия?ˮ [3, с. 13]. Словосочетание “может бытьˮ, выделенное Достоевским курсивом, усилиями текстолога из вводного оборота превратилось в предикатив, обозначяя собой некую перспективу задуманной идеи. Эта текстологическая операция имела бы некий смысл, если бы слово “фантазияˮ стояло в творительном падеже: “может быть … фантазиейˮ. Но отсутствие запятых и падежная форма слова “фантазияˮ не дают нам согласиться с такой возможностью. Подобного рода пример искажения смысла с помощью неточно проставленного пунктуационного знака мы видим в следующем случае: “Да-с, странно и выражаюсь-с... – А вы... не шутите?ˮ [2, с. 21]. В новом издании этого произведения в составе ПСС Достоевского читаем: “Да-с, странно и выражаюсь-с... – А вы... не шутите!ˮ [3, с. 20–21]. Резкая смена пунктуационного знака переворачивает смысл реплики героя – от вежливого риторического вопроса к жесткому приказу или угрозе, тон и смысл беседы резко меняются. Замена вопросительного знака на восклицательный была произведена в соответствии с прижизненными изданиями, казалось бы, какие здесь могут быть сомнения? Сомнения тем не менее остаются, на них наводит контекст, в частности, ответная реплика Павла Павловича: “Шучу! – воскликнул Павел Павлович в скорбном недоумении, – и в ту минуту, когда возвещаю... – Ах, замолчите об этом, прошу вас!ˮ [3, с. 21], что ясно указывает на то, что гневной угрозы вовсе не было, но был именно риторический вопрос. В этом примере как в капле воды отражается огромный комплекс вопросов, связанных с текстологией Достоевского, где понятное стремление точно следовать авторской воле писателя временами уводит текстолога к буквализму, а глубокие различия в функционально-смысловой сущности архаической и современной пунктуации игнорируются.
19 Нельзя сказать, что такого рода текстологические эксперименты являют собой нечто новое, так, например, А.Л. Гришунин отмечал «ненужную дипломатичностиˮ в передаче пунктуации подлинников Тургенева [30, с. 131]. Вектор на копирование прижизненного издания чреват не только логическими и грамматическими тупиками, но и, фактическим искажением смысла текста классика, стремление к идентичности с игнорированием глубоких различий, существующих между языковыми системами XIX и XXI вв. приводит к смысловым парадоксам: графически одинаковые пунктуационные знаки сегодня имеют иные значения, нежели во времена Достоевского. Двигаясь по направлению к полноценной идентичности текста, необходимо ориентироваться на идентичность текстового смысла в новой языковой среде, но не на идентичность графем, из элементов которой состоит материальный носитель текста. Сосредотачиваясь на этом вопросе, А.Л. Гришунин справедливо противопоставлял текстологическому буквализму верность передачи смысла, выраженного в художественном тексте, который “оказывается очень емким, многогранным, богатым; более богатым, чем кажется на обыкновенный поверхностный и буквалистский взглядˮ [6, с. 230]. Эту же точку зрения исповедовал Б.М. Эйхенбаум, подчеркивая, что при издании классиков сохранение языковых особенностей эпохи или данного автора должно осуществляться исключительно в «условиях современной орфографии и пунктуацииˮ [31, с. 65]. Этого требует «конструктивно-синтаксический принципˮ современной пунктуации [24, с. 144], который противостоит методико-интонационному принципу пунктуации XIX века, что заставляет думать о том, каким образом будут читаться знаки, проставленные по правилам одной нормы, в языковой среде, сформировавшей другой код их прочтения: “Совершенно ясно, что сочинения русских классиков должны печататься по правилам современной орфографииˮ [31, с. 79], при этом необходимо, чтобы при переводе архаической пунктуации на современную грамматическую норму был бы преодолен конфликт между “знаками, имеющими условное (логическое или грамматическое) значение, и другими, имеющими произносительный (интонационный или ритмический) и эмоциональный смысл. О первых нечего и говорить: их надо ставить так, как этого требуют современные правилаˮ, в то время как вторые нуждаются в особом внимании: сохранение таких знаков должно опираться исключительно на “смысловое содержаниеˮ текста, “при переводе старой пунктуации на новую следует сохранять элементы старой в тех случаях, когда они имеют реальное выразительное значение и составляют характерную черту стиля данного писателяˮ [31, с. 81, 82]. В.С. Нечаева заметила, что в стремлении сохранить в тексте “нерушимость воли автора и в области пунктуацииˮ необходимо ее “выправитьˮ в тех случаях, когда она “явно противоречит смыслу излагаемогоˮ [1, с. 86].
20 В связи с этим хотелось бы напомнить о позиции Д.С. Лихачева, считавшего явным признаком склонности к буквализму “нарушения лингвистических норм воспринимающего языкаˮ, эту мысль он далее многократно подчеркивал [32, с. 711–712]. А.Б. Шапиро считал рецепцию художественного текста базовой категорией в процессе восстановления утерянной старинным памятником литературы связи со своим читателем, “...чтобы по возможности облегчить в процессе общения пишущего и читающего первому –выражение своих мыслей и чувств, а второму – правильное их восприятиеˮ [33, с. 35]. С такой постановкой вопроса были согласны многие известные текстологи, например, Ю.Г. Оксман, не раз протестовавший против “буквалистски-формалистической текстологииˮ [34, с. 75–76]. А.Л. Гришунин указывает: “Требование точности текста не означает объективистски пунктуальной его передачи; не точность буквалистская, а точность на основе научной критики текста составляет основополагающий принцип текстологической работыˮ, в процессе которой необходимо устранить из текста все, мешающее его восприятию, включая “неисправности чтения текста, носящие непреднамеренный и случайный характерˮ, что, по его мнению, и является подлинным исполнением “намерений самого автораˮ [6, с. 308], текстологический буквализм противопоставляется им верности передачи смысла художественного текста [6, с. 230].
21 Двести лет назад эту же мысль выражал Е. Филомаситский, утверждая в качестве основной филологической добродетели “справедливое понятие смысла сочинения и точную определенность оногоˮ [19, с. 86], он категорически отвергал текстологический буквализм, с сарказмом отмечая тех, кто “привязан слепо к формам excursuum и commentariorum, кто считает неприкосновенным все прежде его написанное и напечатанное – особенно писателями, стяжавшими себе славуˮ, в то время как “темнота смысла исчезает в древнем классике от одного только приличного месту и правильного постановления знаков препинанияˮ [19, с. 87]. В необходимые пределы подготовки текста писателями прежних времен, по его мнению, входит задача делать так, чтобы “чтобы всякий понимал мысли его не иначе, как и сам он; или, как говорит Квинтилиан, чтобы не только мог понимать читатель, но и совершенно не мог не пониматьˮ [19, с. 88]. О мучениях читателя, которому предлагают “аутентичнуюˮ пунктуацию в издании классика, Е. Филомаситский написал так: “Не теряет ли самое сочинение цены своей – когда должно трудиться и над тем уже, чтоб доискиваться смысла, ясного по слогу, темного по расстановке знаков?ˮ [19, с. 88]
22 В связи с данной проблемой выбора, когда текстолог, отбирая знаки для передачи современникам текста классика литературы, обретает функцию некоего фильтра, именно его научно-ценностная шкала лежит в основе реестра данных, которые репрезентируют творчество писателя в современной мировой культуре. В связи с этим уместно вспомнить замечание Д.С. Лихачева: “Текстолог должен обладать качествами общественного человека, уметь привлекать консультантов, быть организатором своего исследования, превращая тем самым свое исследование в коллективное, тактично соблюдая нормы научной этикиˮ [32, с. 555]. Оспаривая эту мысль, Н.А. Тарасова, призывая в свою поддержку Н.Н. Коробейникову [35, с. 20], пишет: “Обычно подчеркивается установка на объективность, беспристрастность, стилистическую нейтральность комментаторской работы, однако на практике исследовательские комментарии всех типов и разновидностей, будучи результатом творческого, эвристического труда, не могут не выражать авторские подходы к истолкованию комментируемого текста и к форме подачи информации…ˮ [29, с. 153]. Очевидно, у исследователя нет уверенности в том, что вообще необходима какая-либо объективность в освещении фактов и событий периода творчества писателя. В статье Н.А. Тарасовой, которую можно считать программной для построения комментария к томам, охватывающим творчество писателя конца 1860-х годов, присутствуют нотки неуверенности на сей счет. Вероятно, именно этим объясняется игнорирование составителями комментария к т. 9 нового Полного собрания сочинений писателя научных данных об идеографии Ф.М. Достоевского, занимающей значительное место в черновых записях писателя к роману “Идиотˮ.
23 Здесь следует отметить, что одним из трех факторов, определивших содержание проекта по изданию нового Полного собрания сочинений Достоевского, было именно введение в состав томов графического наследия писателя, проигнорированного предыдущим изданием, научных данных о роли и значения этого материала в его литературном творчестве (два других – новые данные о творчестве писателя и избавление от идеологической окрашенности содержащегося в издании прошлого века освещения общественно-политических взглядов писателя). В связи с этим в Текстологической инструкции нового Полного собрания сочинений вопросу об идеографии писателя было уделено значительное место, в частности этому посвящены пункты 2.2.3. и 2.2.4. Однако реальность содержания девятого тома со всей ясностью указывает, что выбранным текстологами путем к решению этой научной проблемы прийти не удастся: в томе отсутствует информация о смысле и значении идеографии Достоевского, проигнорированы научные труды на эту тему, в частности, написанная в 1986 г. в группе Достоевского диссертация “Роль и значение рисунков Ф.М. Достоевского в его литературном творчествеˮ (под руководством В.А. Туниманова и при непосредственном консультировании со стороны Г.М. Фридлендера), “Каталогˮ рисунков и каллиграфии Достоевского, вышедший в т. 17 Полного собрания сочинений Достоевского под ред. В.Н. Захарова [36], другие статьи и книги на эту тему, где содержится ответ на вопросы, которые комментарий к тому оставил без внимания. А ведь современной наукой выработана значительная более продвинутая система обозначений и осмыслений идеографии писателя, нежели примененная в томе. Однако комментаторы т. 9 ограничились тем, что обозначили каждый из элементов графики писателя одним из трех терминов: “архитектурныеˮ, “портретныеˮ и “декоративныеˮ рисунки, без признаков объяснить их смысл и значение, роль в творческом процессе писателя. Этот уровень понимания графики Дотсоевского соответствует приниципиально устаревшим представлениям начала XX века.
24 История изучения рисунков писателя насчитывает 90 лет, начиная с трудов исследователей рукописей Достоевского 1930-х годов: И.И. Гливенко, Е.Н. Коншиной, П.Н. Сакулина, Н.Ф. Бельчикова и др. Первый шаг к решению этой научной проблемы сделал П.Н. Сакулин, отметив в рукописи романа “Идиотˮ большое число рисунков. Определяя стиль работы писателя как размышление “с пером в рукахˮ [37, с. 3], он замечает, что рисунки чаще всего находятся именно при “планахˮ произведений Достоевского, а также выражает предположение (далее оправдавшееся), что “перо писателя принимается зарисовывать какие-то головы, может быть, не без связи с его поэтическим видением, то есть, может быть, портреты задуманных героевˮ [37, с. 4–6]. Начиная с этого момента за почти сто лет существования научного достоеведения была проделана значительная работа в этом направлении, к сожалению, полностью проигнорированная в комментарии к рукописям, а ведь в подготовительных материалах к роману “Идиотˮ находятся сотни рисунков писателя, в том числе и портретные рисунки. Комментарий к 9 тому нового Полного собрания сочинений Достоевского не выполняет текстологическую инструкцию издания, отбрасывая наше представление о рисунках писателя в дореволюционные времена, когда знание об этом предмете было смутным и неопределенным. Отсутствие попытки справиться с этим действительно сложным материалом и замена подлинно научного анализа примитивной типологией, включающей в себя “декоративные рисункиˮ (при том, что писатель никогда не рисовал с намерением что-либо “декорироватьˮ) вызывает недоумение.
25 Продолжая разговор о комментарии, следует заметить, что в рассуждениях о роли личности Ф.П. Гаазе в истории создания романа “Идиотˮ отсутствует указание на то, что его портрет, созданный рукой писателя, находится в записной тетради середины 1860-х годов [36, с. 74]. Из других странностей комментария следует отметить сомнительную релевантность распределения материала комментария. Главка 2 посвящена творческой истории романа “Идиотˮ (с. 470–491), 3 – обстоятельствам жизни писателя в этом период (с. 491–499), 4 –различным редакциям сюжета романа, частично совпадая тематически с главкой 2 (с. 499–515), 5 – продолжение (с. 515–535), 6 – о формировании характера Мышкина, где нет ни слова о роли каллиграфии в этом процессе (с. 535- 548), 7 – об истолковании романа в богословском ключе (с. 549–591), 8 – об идеологии Мышкина (с. 591–607), 9 – об отзывах на произведение ( с. 607–622), заключительная главка 10 – о литературных и иных отражениях произведений в мировом искусстве (с. 622–716). Обращает на себя внимание огромный объем последней главы, имеющей второстепенное значение по отношению к цели и задаче академического издания. В описании христианских взглядов Достоевского делается попытка представить его апологетом официального православия, что не соответствует истине, об этом свидетельствует почвеннический проект писателя, нацеленный на строительство в стране подлинной христианской культуры. В трактовке выхода “Князя-Христаˮ из Швейцарии отсутствует объяснение того, почему именно Швейцария стала родиной русского “Князя-Христаˮ, а ведь есть работы, в которых детально проясняется этот вопрос. Вызывает серьезные сомнения объяснение сцены истолкования Лебедевым Апокалипсиса, верно отмечено, что это эпизод, в котором содержится аллюзия на известное идейное противостояние 1860-х годов [3, с. 547], однако проигнорирован интерес Достоевского к А.М. Бухареву, “Толкование Апокалипсисаˮ которого стало причиной громкого скандала в русском обществе, гонениями на опального священника, закончившего конфликт снятием с себя сана архимандрита.
26 Другая неточность связана с комментированием фразы, которую произносит перед смертью генерал Иволгин: “Позор преследует меня!ˮ (ПСС2, 8, 418.). Фраза эта заключена в кавычки, указывающие на открытую цитату, что, по мнению писателя, должно быть легко узнаваемо читателем. В комментарии к этому произведению в первом Полном собрании сочинений Достоевского помечено, что источник цитаты установить не удалось (ПСС1. 9, 456). В новом Полном собрании сочинений этот пробел восполняется следующим текстом: «Возможный источник этой темы – трагедия Ж.-Б. Расина “Федра” (1677). Указано Т.В. Панюковой и Б.Н. Тихомировым» [3, с. 813] – трудно объяснимый навет на указанных здесь филологов, которые этой темой не занимались, не снабжали подобного рода информацией текстологов Группы Достоевского и пребывают по поводу этого указания в недоумении. Кстати, в научной литературе работа о “Федреˮ в связи с цитатой из “Идиотаˮ действительно есть, но принадлежит она другому исследователю, сделавшему 5 октября 2019 года доклад на Международной научной конференции “200 лет петербургского университетского литературоведенияˮ, кстати, с немалым интересом выслушанный составителями комментария к 9 т. Полного собрания сочинений Достоевского. Есть в тексте комментария к роману “Идиотˮ и другие обидные неточности. Обращает на себя внимание обильное самоцитирование – несколько десятков ссылок составителей тома на свои труды. Плюс необязательные статьи постраничного комментария, например: “с. 175. ...это первая комиссия, которую он получил от него... – Комиссия (фр. commission) – поручениеˮ [3, с. 757]. Избыточное комментирование, от которого также пострадал том, к сожалению, связано с тем, что описанный в комментарии путь, который проделал Достоевский на пути к форме своего произведения, временами заслоняется описанием пути, который проделал текстолог в выяснении этого вопроса.
27 Подведем итоги. Попытки имплантировать фрагменты архаической интонационной системы пунктуации в текст, построенный по законам современной грамматики, основанной на принципиально ином, структурно-семантическом принципе организации, неизбежно приводит к тяжелым последствиям. Игнорирование свойств современной пунктуации как “особого семиотического кодаˮ [9, с. 8], входящего в текст не как некое интонирующее необязательное дополнение, но как неотъемлемая часть его семантической структуры, оказывает негативное влияние на формирование текстового смысла. Нельзя не согласиться с У. Чейфом, выдвинувшим концепцию современной пунктуации как своего рода фактора “упаковки смыслаˮ [38, с. 279]. Если стратегической целью любого автора является успешная коммуникация, то пунктуационная система первопечатного издания произведений Достоевского нацелена на современного ему читателя, имеющего развитое представление о пунктуации как о средстве интонировать нарратив. Читатель XXI века, напротив, воспринимает пунктуацию как семантическую рамку текста, средство формирования смысла. Механический перенос старой пунктуационной системы в иную языковую среду естественным образом приводит к деформации заложенных в тексте значений и, в результате, к непониманию (некорректному пониманию) того, что есть “сигнал бесполезной работы, ненужности текстаˮ [39, с. 41]. Амбициозная попытка со стороны архаического русского языка XIX века овладеть современным читателем, да еще с помощью сложных философско-эстетических конструкций Достоевского, заставляют задуматься о целесообразности такого мероприятия. Ведь задача текстолога, как заметил С.А. Рейсер, “установить и организовать текст… довести его до современного читателяˮ [15, с. 11]. В связи с этим текстологу “приходится быть еще и историком русской пунктуации… … учитывать значение неупотребительных в наше время способов обозначения. Так, например, тире после точки играло в XIX в. роль абзаца или чего-то к нему очень близкого. Напомним, что, кроме тире, многоточие и кавычки тоже знаки сравнительно поздние – конца XVIII или даже начала XIX в.ˮ [15, с. 61].
28 Стремясь при подготовке научного издания памятника литературы к палеографической точности, нельзя забывать о том, что филологическая реальность состоит из мыслей, получивших адекватную форму в той системе знаков, которая принята реальностью культуры. Об этом напоминал современникам М.М. Бахтин: “Наша речь расчленяется прежде всего на предложения, каждое из которых, являясь более или менее законченным высказыванием, выражает отдельную мысльˮ [40, с. 237]. Это тем более важно, что в основе восприятия художественного текста лежит эстетическая коммуникация, которая своей структурой резко отличается от коммуникации социально-бытовой [41, с. 11–20], неучет этого обстоятельства ведет к ошибке.
29 Призывы к текстологам без особой нужды не расшатывать грамматические нормы многократно звучали от представителей разных поколений ученых. Восстанавливая произведение согласно текстуально выраженной авторской воле, вероятно, следует сосредоточиться на индивидуальном стиле писателя, не смешивая с ним принятые в давние времена правила чтения и письма. Заставляя читателя разгадывать грамматические ребусы, текстолог лишь увеличивает энтропию произведений Достоевского – меру неопределенности смыслового состояния текста, в то время как цель его работы находится в противоположном направлении, уменьшить смысловую удаленность текста от воспринимающего. В таком брошенном на произвол судьбы тексте энтропия стремится к возрастанию, заложенные в нем смыслы приходят к адресату в менее ясном виде. Нарушая чистоту звучания авторского повествования, текстолог наносит произведению невосполнимый ущерб, значительно превышающий ценность какого-либо знака архаической грамматики, вставленного, на удивление всему свету, в текст литературного классика.
30 Знаки пунктуации теснейшим образом связаны с нарративом, ведь именно это имел в виду Достоевский, утверждая в разговоре с корректором идею “угадыванияˮ. Однако введение пунктуации в его прижизненные издания с помощью “угадыванияˮ происходило в контексте читательской культуры середины XIX века. Тот же самый текст, с охранением ранее верно “угаданныхˮ корректором знаков, прочитанный сегодня, может обратиться в смысловую нелепицу, если его читать по правилам современной грамматики. Выход из этой ситуации подсказан самим Достоевским в его совете к В.В. Тимофеевой: нужно исходить из смысла того, что уснащается знаками пунктуации. Но не для отсутствующего ныне читателя середины XIX века, а для читателя современного, имеющего равные с современником Достоевского права на адекватно текстологически оформленный текст его произведений.
31 Следует согласиться с А.В. Лавровым, сделавшим вывод о “катастрофической нехваткеˮ квалифицированных текстологов, что затрудняет процесс издания творческого наследия классиков русской литературы, “главном препятствииˮ на пути реализации имеющей столь великое значение культурной программы [42, с. 977]. Текстолог, который готовит издание памятника литературы в новой языковой среде, играет роль режиссера в коммуникативной “сценографииˮ, являясь посредником между текстом и адресатом в качестве фактора преобразования информации в научно обоснованную, адекватную и приемлемую для восприятия форму. Исследователь текста не должен заменять собой читателя и навязывать ему свои более или менее удачные теоремы, но быть прозрачным, не добавляющий дополнительных шумов в канал связи между автором, создавшим оформленные в системы знаков смыслы, и читателем, эти смыслы усваивающим. Об этом писал П. Рикер, указывавший на необходимость преодоления “культурной отдаленности, дистанции, отделяющей читателя от чуждого ему текста, чтобы поставить его на один с ним уровень и таким образом включить этот текст в нынешнее понимание, каким обладает читательˮ [43, с. 4]. Визуальные средства организации текста – орфография и пунктуация – либо “отдаляютˮ текст от читателя, либо приближают к нему, в зависимости от качества и цели текстологической обработки. Из этого ясно, что намерение законсервировать какие-либо элементы текста или весь текст в “каноническойˮ форме выдает отсутствие намерения сделать текст читаемым, усложнив его социальное бытование, одновременно позиционируя публикатора как гипотетического единственного и самого правильного читателя, разумеется, при отсутствии доказанных прав на такое положение. Нельзя спорить с тем, что ведущее значение в преодолении “культурной отдаленностиˮ текста литературного памятника от современности имеет не текстолог как “единственный правильный читательˮ, но существующая и действующая в определенный исторический момент языковая реальность.

Библиография

1. Нечаева В.С. Проблема установления текстов в изданиях литературных произведений XIX и XX веков // Вопросы текстологии. Сб. ст. М.: Издательство АН СССР, 1957. С. 29–88.

2. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений в 30 т. Т. 9. Л.: Наука, 1974. 528 с.

3. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений в 35 т. Т. 9. СПб.: Наука, 2013. 1029 с.

4. Ахманова О.С. Словарь лингвистических терминов. Изд. 2-ое. М.: Советская энциклопедия, 1969. 607 с.

5. Лотман Ю.М. Структура художественного текста. М.: Искусство, 1972. 385 с.

6. Гришунин А.Л. Исследовательские аспекты текстологии. М.: Наследие, 1998. 413 с.

7. Лихачев Д.С. “Небрежение словомˮ у Достоевского // Достоевский. Материалы и исследования. Т. 2. Л.: Наука, 1975. С. 30–41.

8. Алексеев М.П. Текстологические особенности издания И.С. Тургенева // Текстология славянских литератур. Л., 1973. С. 3–23.

9. Кольцова Л.М. Художественный текст через призму авторской пунктуации. Автореф. дис. докт. филол. наук. Воронеж, 2007. 48 с.

10. Гаспаров Б.М. Язык. Память. Образ. Лингвистика языкового существования. М.: Издательство НЛО, 1996. 267 с.

11. Тимофеева B.В. (О. Починковская). Год работы с знаменитым писателем // Ф.М. Достоевский в воспоминаниях современников. Т. 2. М.: Художественная литература, 1990. С. 137–196.

12. Пешковский А.М. Интонация и грамматика // Известия по русскому языку и словесности АН СССР, 1928. Т. 1, кн. 2. С. 458–476.

13. Перцов Н.В. О соотношении письменной и устной форм поэтического языка (К вопросу о функциональной нагруженности старого русского правописания) // Вопросы языкознания. 2008. № 2. C. 30–56.

14. Шапиро А.Б. Основы русской пунктуации. М.: Издательство АН СССР, 1955. 398 с.

15. Рейсер С.А. Основы текстологии. Изд. 2-е. Л.: Просвещение, 1978. 176 с.

16. Реформатский А.А. О перекодировании и трансформации коммуникативных систем // Исследования по структурной типологии. М.: Издательство АН СССР, 1963. 280 с.

17. Штокмар М.П. Проблемы научного издания сочинений Маяковского // Вопросы текстологии. М.: Издательство АН СССР, 1957. С. 289–333.

18. Чернышевский Н.Г. Полное собрание сочинений. В 15 т. Т. 13. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1949. 959 с.

19. Филомафитский Е. О знаках препинания вообще и в особенности для российской словесности // Сочинения в прозе и стихах. Труды Общества любителей российской словесности при Императорском Московском университете. Ч. 2. М., 1822. С. 72–134.

20. Востоков А.Х. Русская грамматика. СПб.: Типография И. Глазунова, 1831. 449 с.

21. Буслаев Ф. Опыт исторической грамматики русского языка. Учебное пособие для преподавателей. Ч. 2. Синтаксис. М.: Университетская типография, 1858. 428 с.

22. Буслаев Ф. Учебник русской грамматики, сближенной с церковнославянскою, с приложением образцов грамматического разбора. М.: Типография Э. Лисснера и Ю. Романа, 1896. 239 с.

23. Греч Н.И. Практическая русская грамматика. 2-е изд., испр. СПб.: В типографии издателя, 1834. 537 с.

24. Иванова Е.Э. История русского письма. Учебное пособие. Екатеринбург: Издательство УГУ, 2018. 190 с.

25. Осипов Б.И. История русской орфографии и пунктуации. Новосибирск: Издательство НГУ, 1992. 320 с.

26. Веденина Л.Г. Пунктуация французского языка. М.: Высшая школа, 1975. 168 с.

27. Баршт К.А. Текстологические принципы издания романа Ф.М. Достоевского “Идиотˮ в академическом Полном собрании сочинений: вопросы пунктуации // Русская литература. 2020. № 4. С. 205–206.

28. Достоевский Ф.М. Вечный муж [гл. I–IX] // Заря. 1870. Январь. № 1. С. 1–79.

29. Тарасова Н.А. Проблемы подготовки реального комментария (на материале романа Ф.М. Достоевского “Идиотˮ) // Проблемы исторической поэтики. 2019. Том 17. № 3. С. 158–181.

30. Гришунин А.Л. Принципы передачи эпистолярных текстов в печати // Вопросы текстологии. Вып. 3. М.: Наука, 1964. 305 с.

31. Эйхенбаум Б.М. Редактор и книга. Сборник статей. Выпуск третий. М.: Искусство, 1962. 98 с.

32. Лихачев Д.С., при участии А.А. Алексеева и А.Г. Боброва. Текстология (на материале русской литературы X–XVII вв). Изд.3-е. СПб.: Алетейя, 2001. 758 с.

33. Шапиро А.Б. Упорядоченное русское правописание. М.: Издательство МГУ, 1956. 38 с.

34. Оксман Ю.Г., Чуковский К.И. Переписка. М.: Языки славянской культуры, 2001. 174 с.

35. Коробейникова Н.Н. Онтология комментария и его роль в понимании иноязычного художественного текста: автореф. дис. … канд. филол. наук. Барнаул, 2006. 202 с.

36. Рисунки Ф.М. Достоевского. Каталог // Полное собрание сочинений Ф.М. Достоевского. Том 17. М.: Воскресенье, 2005. 876 с.

37. Сакулин П.Н., Бельчиков Н.Ф. Из архива Ф.М. Достоевского. “Идиотˮ: неизданные материалы. М.; Л.: ГИХЛ, 1931. 320 с.

38. Чейф У. Данное, контрастивность, определённость, подлежащее, топики, точки зрения // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XI: Современные синтаксические теории в американской лингвистике. М., 1982. С. 277–316.

39. Мурзин Л.H., Штерн А.С. Текст и его восприятие. Свердловск: Издательство УГУ, 1991. 172 с.

40. Бахтин М.М. Из архивных записей к работе “Проблема речевых жанровˮ // Бахтин М.М. Собрание сочинений в 7 т. Т. 5. М.: Русские словари, 1997. С. 207–286.

41. Баршт К.А. Металингвистика и тернарная модель эстетической коммуникации // Диалог согласия. Сборник научных трудов в честь 70-летия В.И. Тюпы. М., 2015. С. 11–20.

42. Лавров А.В. Проблемы академических издании классиков русской литературы // Вестник Российской академии наук. 2011. Том 81. № 11. С. 970–977.

43. Рикёр П. Конфликт интерпретаций (Очерки о герменевтике) / Пер. с фр. М.: Московский философский фонд, 1995. 411 с.

Комментарии

Сообщения не найдены

Написать отзыв
Перевести