Везде
Трудовая теория происхождения языка: Ф. Энгельс, Л. Нуаре, Н.Я. Марр
Оглавление
Аннотация Оценить Содержание публикации
Библиография Комментарии
Поделиться
QR
Метрика
Трудовая теория происхождения языка: Ф. Энгельс, Л. Нуаре, Н.Я. Марр
Аннотация
Код статьи
S160578800026627-5-1
DOI
10.31857/S160578800026627-5
Тип публикации
Статья
Статус публикации
Опубликовано
Авторы
Никандров Алексей Всеволодович 
ORCID: 0009-0002-8885-2752
Должность: старший научный сотрудник кафедры философии политики и права философского факультета МГУ им. М.В. Ломоносова
Аффилиация: МГУ им. М.В. Ломоносова
Адрес: Российская Федерация, 119192 г. Москва, Ломоносовский проспект, д. 27, кор. 4 (Шуваловский учебный корпус).
Выпуск
Том 82 Номер 6
Страницы
49-64
Аннотация

Статья посвящена анализу трех концепций глоттогенеза в рамках теории трудового происхождения языка; и постановке проблемы об актуальности этой теории для современной науки на основе проведенного анализа. Концепция Ф. Энгельса о роли труда в процессе антропогенеза и орудийная концепция происхождения языка Л. Нуаре были разработаны приблизительно в одно и то же время, однако если первая обрела широкую известность значительно позже, то вторая осталась малоизвестной. Эти две версии трудового принципа глоттогенеза в сильной степени повлияли на формирование «Нового учения о языке» Н.Я. Марра, одной из важнейших сторон которого стала сложная и противоречивая концепция происхождения языка. Важнейшими составными частями данной концепции стали гипотеза об эпохе ручного языка и гипотеза об определяющей роли орудий труда в формировании звукового языка и логического, понятийного мышления. Основным недостатком концепции Н.Я. Марра были ее противоречия, рожденные аксиоматично введенными Н.Я. Марром принципами, связанными с построением схемы происхождения звукового языка: принципом «труд-магизма» и гипотезой о четырех первоэлементах языка. По мнению автора статьи, все три концепции, взятые как по отдельности, так и вместе, в своем единстве, по объединяющему их принципу труда как источника формирования языка, не потеряли интереса и актуальности не только для современного языкознания, но и для общественно-политической науки в целом.

 
Ключевые слова
Ф. Энгельс, Л. Нуаре, Н.Я. Марр, глоттогенез, труд, орудие труда, «Новое учение о языке», ручной (линейный, кинетический) язык, звуковой язык.
Классификатор
Получено
14.07.2023
Дата публикации
29.01.2024
Всего подписок
7
Всего просмотров
1587
Оценка читателей
0.0 (0 голосов)
Цитировать Скачать pdf
Доступ к дополнительным сервисам
Дополнительные сервисы только на эту статью
Преимущества сервисов
100 руб. / 1.0 SU
Дополнительные сервисы на все выпуски за 2023 год
Преимущества сервисов
4590 руб. / 91.0 SU
1 Трудовая теория происхождения языка: Ф. Энгельс, Л. Нуаре, Н.Я. Марр
2 Актуальна ли трудовая теория глоттогенеза: постановка проблемы
3 Трудовая теория происхождения языка в наши дни хотя и не оспаривается, но особого интереса не вызывает, оставаясь забытым эпизодом из истории языкознания, философии техники; и в меньшей степени – философии языка. В фокусе современных глоттогенетических исследований находятся совсем другие теории и гипотезы, в большей степени соответствующие повесткам и «трендам» наших дней. Труд, понимаемый в духе философии марксизма, выпадает из поля внимания, поскольку эта категория в наши дни считается чисто идеологическим конструктом. Три основных мыслителя, ставивших проблему глоттогенеза и решавшие ее с привлечением концепта труда (Ф. Энгельс – философ и политический мыслитель, Л. Нуаре – философ языка, Н.Я. Марр – культуролог и философ языка), не были лингвистами, – и потому их труды и идеи, по методу и содержанию далекие от лингвистики, должны привлекать внимание в большей степени философов, антропологов и культурологов, чем лингвистов; однако какого-либо серьезного внимания к этим идеям в наши дни не приходится констатировать ни с чьей стороны. Трудовая теория глоттогенеза по причине своей идеологической нагруженности считается как бы закрытой, малоперспективной, неактуальной (хотя, следует заметить, не все исследователи согласны с такой постановкой).
4 В теориях глоттогенеза идеологическая составляющая важна не меньше, чем научная; более того, сами модели происхождения языка напрямую зависят от принадлежности того или иного ученого к соответствующей идейной парадигме. Непротиворечивость умозрительных гипотез глоттогенеза определяется прежде всего отсутствием противоречий именно с господствующей парадигмой, проявляющейся в распространенных убеждениях, «трендах» мысли и исследований; а уже затем логичностью и убедительностью самих гипотез. Господствующей такой парадигмой наших дней является неолиберализм. Труд в современной общественной науке принято принимать не в рамках его марксистской концептуализации, как основу, субстанцию человека и его общественного бытия; а в других, идейно контрарных планах. Ученые не обязаны быть марксистами, но дело не в этом: марксизм в современной западной (и не только в западной) общественно-политической мысли, хотя и не находится под каким-то запретом, считается учением маргинальным, или, в любом случае, не находится на переднем крае науки и общественной мысли.
5 Трудовые теории глоттогенеза в наше время не пользуются популярностью, оставаясь на страницах учебников по истории языкознания в разделах о теориях происхождения языка. Они считаются преодоленными новейшими исследованиями с их якобы более релевантными определениями, схемами, концептами и подходами. Прежде всего это касается категории труда: единый процесс коллективного труда (производства) распадается на ряд составляющих палеонтологического плана, которые концептуализируются отдельно – без того, чтобы после был осуществлен обратный синтез с учетом новоприобретенных знаний. Реконструируются способность использования орудий и изготовления орудий; способность созадния стандартных орудий и орудий для изготовления орудий (при этом орудие реконцептуализируется, отделяясь, отвязываясь от труда); способность совершать коллективные и стандартизированные коллективные действия. Обособленно реконструируется способность к коммуникации и сами коммуникативные акты: коммуникация рассматривается вне трудовых действий, как бы сама по себе (что в наши дни удивить не может). С необходимостью такого аналитического расчленения сложно поспорить, однако единство процесса глоттогенеза теряется, так как язык легко разместить в любом из вышеперечисленных планов и связать с любой способностью по отдельности; или доказать, что прямой связи нет, и что для создания и использования орудий язык не нужен вовсе, – что зачастую и делается.
6 Труд распадается на разные планы действия и на разные способности, а орудие, напротив, вместо расчленения на естественные и искусственные орудия, начинает совмещать в себе эти принципиально разные роды в одном комплексе. Учитывая, что по отдельности вышеперечисленные способности, в том числе и способность использования орудий, создания искусственных орудий и орудий орудий, обнаруживаются у человекообразных обезьян и гоминид (см.: [1, с. 178–190]), а самые простые – у животных и птиц, язык перестает связываться с созданием орудий и коллективной деятельностью, а глоттогенез сводится к исследованиям коммуникации обезьян (и – шире – к исследованиям, связанным с «символической» деятельностью животных), если не выводится из нее, переставая таким образом быть частью антропогенеза (способность животных оперировать символами в современных исследованиях подчас не то чтобы не ставится под сомнение, но принимается как аксиома). Вот как определяет орудие представитель когнитивной биологии У.Т. Фитч: «Категория “орудие” определяется как некий объект, которое особь удерживает во время определенных целенаправленных действий либо носит с собой еще до того, как приступить к ним» [2, с. 183]. Под это определение, релевантное с точки зрения биолингвистики, но недостаточное даже и для постановки проблемы роли орудий (труда) в процессе глоттогенеза, ученый законно подводит и камни для разбивания раковин моллюсков, используемые выдрой, и камни для разбивания орехов, используемые шимпанзе [2, с. 183–184]. Отделенный от труда и от орудий, язык отделяется и от человека, проблема его происхождения отдается на откуп этологам и приматологам, биолингвистам (“cimpanzee the toolmaker” вместо “man the toolmaker”), а трудовая концепция глоттоненеза становится частью истории языкознания, не представляющей интерес у современных ученых. Так, не только в приведенной книге С.А. Бурлак, но и в других ее работах по проблеме происхождения языка нет упоминаний (хотя бы и критических) ни Энгельса, ни Нуаре, ни даже Марра, – между тем как она на данный момент является ведущим российским ученым в данной сфере в России. В объемной книге Фитча Нуаре упоминается мимоходом, ему уделяется два предложения, а его концепция сводится к тривиальному утверждению о том, что «язык возник как коммуникационная система» [2, с. 423]. Маркс, Энгельс и Марр в более чем обстоятельной работе Фитча никаких упоминаний не удостоены.
7 Итак, трудовая гипотеза, которая могла бы служить как минимум одним из ключей к загадке происхождения языка, дезинтегрирована. Что же она представляла собой и кто ее разрабатывал? Три главных представителя трудовой теории происхождения языка – это Ф. Энгельс, Л. Нуаре и Н.Я. Марр.
8 Работа Ф. Энгельса «Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека» (1876) представляет собой своего рода эскиз, автор которого в абрисной форме только намечает пути рассуждения на вынесенную в заголовок тему (однако суть решения, учитывая его философию, ясна, и оно предлагается). Энгельс делает упор на труд, который является фундаментальной категорией его философской мысли, и потому его концепция может быть названа «трудовой». По времени написания статья «Роль труда» была первой работой, в которой четко была сформулирована трудовая концепция глоттогенеза. Единственная концепция, которая в этом ключе ей формально предшествовала, была изложена в труде Монбоддо «О происхождении и прогрессе языка» (1774). Хотя Монбоддо и проводит мысль о том, что коллективная деятельность стад обезьян предшествовала языку и что «использование орудий – отличительный признак человеческого общества, так как всякое использование орудий – искусственно, а не инстинктивно» [3, с. 81], идея трудового происхождения языка у него не была, да и не могла быть выражена четко, поскольку понятие труда в те времена не обладало концептуальной значимостью. Впрочем, через два года после опубликования трактата Монбоддо вышло в свет «Богатство народов» Адама Смита, и положение начинает меняться. В этом контексте небезынтересно, что и А. Смиту не был чужд интерес к проблемам происхождения языка, так что его имя высвечивается не случайно. Полагая, что развитие языка начинается «со слов, выражающих целостные события» [4, с. 705], в работе «О первоначальном формировании языков…» (1759) А. Смит – и эти его идеи во многом совпадут с аналогичными идеями Марра, – «был едва ли не первым, кто высказал идею о “глобальном” значении первоначальных слов, каждое из которых само по себе выражало целостное событие…» [4, с. 705].
9 Две обстоятельные работы Нуаре, «Происхождение языка» (1877) и «Орудие труда и его значение в истории развития человечества» (1880), если и подвергались анализу в отечественной исследовательской мысли, то всегда – по отдельности; а его глоттогенетические идеи как были сведены А.А. Богдановым в 1910–1920-е гг. к «теории трудовых криков», представленной в первой работе, так и остались таковыми в восприятии большинства исследователей; тогда как орудийная концепция привлекла внимание, по сути дела, одного только Марра. Нуаре делает упор на орудиях коллективного труда – потому его концепцию можно назвать «орудийно-трудовой».
10 Все труды Марра, в том числе и те работы преимущественно 1926–1932 гг., в которых он размышлял о происхождении языка, после 1950 г. были надежно забыты; а его концепция ручного (линейного, кинетического) языка стала рассматриваться как курьез из истории языкознания. Однако гипотеза об изначально жестовом языке, идущая от Э. Кондильяка с его идеей «языка действий», была переоткрыта в 1970–1980-х гг., вне связи с идеями Марра. Вообще, 1970-е гг. характеризуются резким всплеском к тому времени отошедшей на периферию научного дискурса проблеме происхождения языка. Тут можно назвать работы Ричарда Пэджета 1930–1950-х гг., начиная с «Человеческой речи» (1930) и заканчивая «Происхождением языка преимущественно по фактам эпохи палеолита» (1956), вызвавшие довольно-таки серьезные дискуссии и впоследствии заинтересовавшие советских ученых, например, Б.В. Якушина, которого привлекла гипотеза Пэджета о том, что «язык возникает из пантомимических движений рук, которым бессознательно подражает рот, а движения последнего коррелируют с горловыми звуками» [5, с. 44].
11 В плане жестовой гипотезы особое значение приобрели работы 1970-х гг. Гордона Хьюза, – благодаря именно этому ученому гипотеза языка жестов как праязыка человека стала широко обсуждаться, причем с выходом на проблему роли орудий, но, разумеется, без привязки к труду, зато в связи с коммуникацией приматов. Г. Хьюз, конечно, был хорошо знаком с работами Р. Пэджета и с его идеей “mouth gesture”, но не прошли мимо его внимания и работы Н.Я. Марра. Затем подключились другие ученые, прежде всего, антропологи, одним из которых стал Тим Ингольд, с именем которого связаны многочисленные научные конференции и исследования в области глоттогенеза в связи с ролью орудий и языка жестов. Совместно с биоантропологом Кэтлин Гибсон он был редактором важного коллективного труда по материалам представительной конференции 1993 г. «Орудия, язык и познание в человеческой эволюции» [6], в котором была опубликована и статья Г. Хьюза. Упор в книге был сделан на язык жестов, орудия же рассматривались, как и следовало ожидать, вне прямой связи с трудом.
12 Имя Марра в западных «жестовых исследованиях» 1970-х гг. – конца ХХ в., за исключением некоторых работ Г. Хьюза, практически не упоминается. Однако нельзя сказать, чтобы и для Хьюза учение Марра было критически важным элементом истории лингвистических идей: так, в очерке «Отношение орудий и языка в истории мысли» из вышеупомянутого сборника, возводя теорию первичности языка жестов чуть ли не к античности и даже Нуаре приписывая «симпатизирование жестовой гипотезе происхождения языка» [7, р. 26], какового Нуаре не испытывал вовсе, о Марре не пишет ничего. В других его работах имя Марра присутствует как бы в скобках, и только для того, чтобы акцентировать собственные идеи. В СССР жестовая гипотеза – причем, как ни странно, опять-таки без выхода на концепт труда и с опорой в основном на приматологию, – поддерживалась Б.В. Якушиным. Концепция языка жестов имеет сторонников и в XXI в.: назовем имена приматолога Майкла Томаселло и психолога Майкла Корбаллиса (см. [1, с. 312–316]).
13 Марр конструирует панорамный процесс зарождения языка в связи с прогрессом материального производства в первобытнообщинном обществе, разбивая этот процесс на два этапа – ручного языка и языка звукового, который в его системе связывается с применением орудий труда. Проблема собственно глоттогенеза, в согласии с марксизмом переформулированная в проблему происхождения языка из труда, решается им изящно: ручной первоязык и был «первотрудом», ручным производством, в котором рука была исходным орудием труда, и при этом и поэтому – первым органом языка; синтаксис же языка произведен из структуры и динамики («синтаксиса») производства. Исходя из этого его концепцию можно назвать «синтетической трудовой». В совокупности, как разные версии одной (но, конечно, не единой) трудовой теории происхождения языка, распадающейся на трудовую, орудийно-трудовую и синтетическую трудовую, все три учения вместе, в рамках какого-либо исследования, никогда не рассматривались и в один исторический ряд не полагались. Рассмотрение трех версий трудовой гипотезы в их концептуальном единстве – задача будущего исследования, тогда как положение их в один ряд – задача настоящего.
14 Трудовая концепция происхождения языка Ф. Энгельса
15 Несмотря на то, что материал, впоследствии ставший статьей, названной «Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека», и написанной как цельный текст к 1876 г., был изначально задуман как часть работы «Три основные формы порабощения», он представлял собой вполне самостоятельное и в рамках своего замысла цельное произведение. Если считать этой целью теоретическую зарисовку начального, «нулевого» этапа антропогенеза, что вполне логично исходя хотя бы из названия работы, то эта цель была автором достигнута. Этот эскиз автор планировал сделать заключительной частью будущей «Диалектики природы». Спустя год после смерти мыслителя произведение было опубликовано Э. Бернштейном как самостоятельная работа. «Диалектика природы» впервые была опубликована в книге II Архива К. Маркса и Ф. Энгельса в 1925 г. в СССР.
16 Статья-эскиз «Роль труда» имеет важное значение не только по причине авторитета Энгельса, но и потому, что в этой работе впервые была в целостном, последовательном виде была сформулирована трудовая теория глоттогенеза в рамках антропогенеза, с ее основными принципами: коллективный труд, роль руки и орудий труда. Конечно, эти идеи можно полагать общими для Энгельса и Маркса. Так, Б.М. Кедров утверждает, что, по замыслам Энгельса, вся «Диалектика природы» «должна была как бы примкнуть вплотную к “Капиталу” Маркса: тем, с чего начинается “Капитал”, должна была завершиться “Диалектика природы” – рассмотрением труда как фактора общественного развития» [8, с. 23].
17 В своем дальнейшем творчестве Энгельс не развил идеи, изложенные в «Роли труда», и не создал на эту тему других работ, которые могли бы составить отдельное произведение и стать основой будущей целостной марксистской теории происхождения языка и вообще для марксистской философии языка. Важнейшие вопросы теории глоттогенеза остались открытыми, в чем винить мыслителя оснований нет, ибо на самый важный в рамках марксизма вопрос, что первично, язык-мышление или труд, ответ был дан ясный: труд. Решение являлось как бы предшествующим самому вопросу, а статья была даже не рассуждением на заданную тему (хотя бы формально), а обоснованием ответа, известного заранее: «…Мы в известном смысле должны сказать: труд создал самого человека» [9, с. 134].
18 «Сначала труд, а затем и вместе с ним членораздельная речь явились двумя самыми главными стимулами, под влиянием которых мозг обезьяны постепенно превратился в человеческий мозг…», – говорит Энгельс [9, с. 137]. Язык у Энгельса – differentia specifica, атрибут человека, порождающийся из процесса труда и вместе с ним; который в свою очередь является фундаментом антропогенеза. Труд в свою очередь «начинается с изготовления орудий» [9, с. 138]. Импульсом к возникновению возможности самого труда является «появление» руки в результате ее (точнее, того органа, который ей предшествовал) освобождения, когда обезьяны «начали отвыкать от помощи рук при ходьбе по земле и стали усваивать все более и более прямую походку», чем «был сделан решающий шаг для перехода от обезьяны к человеку» [9, с. 134]. Рука здесь служит как бы перводвигателем антропогенеза, она – в его начале: человек сотворяется руками, его рука «является не только органом труда, она также и продукт его» [9, с. 135]. Рука и орудие идут таким образом в едином комплексе, как бы предрешая появление человека. До освобождения руки коллективность стада обезьян не имела антропогенетического значения: все животные, равно как и живые существа вообще, коллективны; теперь же коллективность становится катализатором антропогенеза.
19 Как таковая проблема глоттогенеза Энгельсом не ставится: мыслитель в продолжение зарисовки об общении, сплочении членов общества и взаимной поддержке утверждает: «Коротко говоря, формировавшиеся люди пришли к тому, что у них явилась потребность что-то сказать друг другу» [9, с. 136] (в тексте слова «потребность» нет, буквально часть фразы звучит так: «появилось чтó сказать друг другу»). Эта предрасположенность как бы запускает каскад динамических физиологических изменений органов становящегося человека – с тем, чтобы обеспечить возможность членораздельной речи для реализации потребности в коммуникации. Далее труд, вместе с ним теперь и язык, и интегрально – человек и общество, усложняются, совершенствуются и развиваются. Сложно требовать от политического мыслителя зарисовки картины «палеофизиологии», но смысл его утверждений ясен: язык у Энгельса явным образом подчинен труду, и следует согласиться с А.А. Леонтьевым в том, что «применительно к первобытному коллективу можно сформулировать это так: речь – это не столько общения во время труда, сколько общения для труда» [10, с. 141].
20 Язык и мышление нераздельны, но мышление у Энгельса исторически и тем более аналитически предшествует труду и языку, без которых осмысленный и целесообразный орудийный труд невозможен: известно, что он, плененный дарвиновским учением, особенно работой 1871 г. «Происхождение человека и половой отбор», признавал мышление у высших животных. По Дарвину, «не существует качественной разницы между языком человека и коммуникативными системами животных» [3, с. 96]. В одном фрагменте «Диалектики природы» Энгельс пишет: «Нам общи с животными все виды рассудочной деятельности: индукция, дедукция, следовательно, также абстрагирование… анализ незнакомых предметов… синтез… и, в качестве соединения обоих, эксперимент… По типу все эти методы – стало быть, все признаваемые обычной логикой средства научного исследования – совершенно одинаковы у человека и у высших животных» [9, с. 178].
21 Положение Энгельса о мышлении у животных приводило в смущение советских марксистов, которые вслед за марксовым высказыванием «Язык есть непосредственная действительность мысли», понимаемым буквально и вне своего контекста (который вполне позволяет, если не требует, разделять мышление, сознание и язык), отождествляли мышление и язык (И.В. Сталин, «Марксизм и вопросы языкознания»; А.Г. Спиркин), – и мало кто решался детально его разбирать и делать выводы: многие советские ученые предпочитали как бы не замечать недвусмысленной постановки Энгельса, который, возможно, хотел этим утверждением более ярко подчеркнуть роль труда в антропогенезе, поставив не язык, а труд в качестве «рубикона», грани, отделяющей человека и животный мир. (Выражение «язык – рубикон, отделяющий человека от всех животных» принадлежит Максу Мюллеру, критику идей Дарвина, ценителю идей орудийного глоттогенеза Нуаре.) Одним из немногих, принявших тезис Энгельса без оговорок, так, как он написан, был советский ученый из Молдавии Б.П. Ардентов, утверждающий, что «признание наличия мышления у животных является одним из основных, притом исходных положений исторического материализма: отвергнув его, невозможно объяснить ни появление человека, ни историю человечества» [11, с. 13]. Порождение и развитие языка идет вместе с преобразованием стада в общество, мышление же в ходе этого, пишет Ардентов, «достигает высшего этапа развития – сознания»; и так, подытоживает советский лингвист, «язык, общество и сознание появились одновременно, так как их существование взаимообусловлено: накопления и сдвиги в одной сфере вызывали соответствующие сдвиги в другой. Основным же стимулом их появления и развития был ранее их появившийся труд» [11, с. 13].
22 Орудийная концепция происхождения языка Л. Нуаре
23 Имя Людвига Нуаре в советской и российской лингвистике ассоциируется вовсе не с его теорией о роли орудий труда в глоттогенезе, а с идеей так называемых «трудовых криков» (выкриков), т.е. ритмичных звуков и звуковых комплексов, сопровождавших коллективные трудовые действия, процессы (одним словом, производство). Так, О.А. Донских говорит, что «для настоящего времени характерно упрощенное понимание теории Нуаре», между тем как его теория «является вершиной буржуазной мысли в разрешении проблемы глоттогенеза. Только марксистская философия позволила вскрыть ее недостатки и указать пути их преодоления, продолжив традицию трудовой теории, заложенную еще Монбоддо» [3, с. 105].
24 Упрощенное понимание глоттогенетических идей Нуаре в отечественной лингвистической мысли сложилось благодаря тому, что большую известность и ротацию обрела первая из двух его работ по глоттогенезу, «Происхождение языка» (1877), в которой как раз и была изложена «теория трудовых криков»; и этот факт выглядит довольно странно, ведь в 1925 г. его вторая работа, «Орудие труда и его значение в истории развития человечества» (1880), была издана на русском языке (первая работа никогда на русский язык не переводилась) в переводе И.Д. Давидзона [12]. Напомним, что в том же году в СССР вышло первое издание «Диалектики природы» Энгельса.
25 По всей видимости, вину за упрощенное, утрированное понимание концепции Нуаре следует возложить на А.А. Богданова, который, сосредоточившись на идеях первой книги, фактически свел концепцию Нуаре к тезису о происхождении языка из «трудовых криков», отождествленных с непроизвольными выкриками, т.е. аффектами (они и представлялись как «первичные корни» будущего языка), – при почти полном игнорировании роли орудий труда. Эта роль признавалась в том, что, помимо собственно трудовых криков, значение имели и звуки, издаваемые орудиями (тогда как, очевидно, такая редукция сводила идею Нуаре о роли орудий к абсурду). Сам Богданов получил информацию о Нуаре из рук Г.В. Плеханова, который в «Основных вопросах марксизма» (1908), не анализируя собственно лингвистические взгляды Нуаре, позитивно отозвался о «Происхождении языка» (первое упоминание о Нуаре Богданова – в работе 1910 г. «Падение великого фетишизма»), отметив важность мыслей о «совместной деятельности, направленной к достижению общей цели, из первобытной работы наших предков» [13, с. 39], и выразил сожаление, что тот, будучи знаком с трудами Фейербаха, не открыл для себя Маркса: «О Марксе он, по-видимому, не знал ничего, в противном случае он увидел бы, что его взгляд на роль деятельности в образовании языка ближе к Марксу, оттенявшему в своей гносеологии человеческую деятельность в противоположность Фейербаху, говорившему преимущественно о “созерцании”» [13, с. 40]. О.А. Донских утверждает, что «К. Маркс и Ф. Энгельс были знакомы с теорией Нуаре. Более того, постановка Энгельсом проблемы происхождения языка явилась, видимо, реакцией на нее» [3, с. 104]. На самом деле придется согласиться с Плехановым и сказать предположительно: Нуаре о Марксе или Энгельсе, возможно, и знал, равно как и vice versa (просто исходя из того, что периоды их активного творчества и деятельности по времени и месту – но не по интересам – частично совпадают); однако ни Нуаре не ссылается на Маркса или Энгельса, ни они нигде не упоминают его работы.
26 Нуаре исходит из того, что «как язык, так и орудие труда, инструмент, является специфически характерным для человека. В этом отношении человеческий мир и животный мир без единого исключения резко разграничены» [12, с. 138]. Но что первично, а что вторично в антропогенезе? Нуаре отвечает: «Как бы ни противилась тому наша фантазия, мы все же должны принять, что между первобытной мглой, окружающей беспросветное существование многих поколений наших предков при совершенном отсутствии языка и разума, и начавшимся впоследствии человеческим развитием, лежала полоса едва освещенных редкими проблесками сумерек, в которых человек уже владел языком и разумом, но не владел еще орудиями труда» [12, с. 57].
27 Нуаре подчеркивает, что «руки являются conditio sine qua non развития разума». Рука как бы предшествует разуму, однако в свою очередь и «развитие разума составляет необходимую предпосылку совершенной формы и многосторонней деятельности руки» [12, с. 124]. При «подключении» же орудий труда (их «вложении» в руки) начинается настоящая история человека и человечества: «…Решительный шаг из области животной активности в область человеческой активности был сделан тогда, когда в руку вложены были инструменты, орудия труда…» [12, с. 135]. Рука, можно сказать, занимает особое место в глоттогенетических построениях Нуаре. Конечно, не Нуаре впервые обратил внимание на роль руки в процессе формирования разума и сказал, что рука и труд взаимно формируют друг друга: как уже было отмечено, Энгельс прямо говорил о том, рука «является не только органом труда, она также его продукт». Нуаре разрабатывает схему «истории» руки как органа разума, с поэтапной реконструкцией этапов и динамики этой исторической панорамы: рука из органа движения и хватательного органа приобретает свойства инструментального (производительного) органа, и так, следуя ходу производства, постепенно воспринимает, по Нуаре, «отличительный для нее характер универсальности» [12, с. 125].
28 Казалось бы, перед нами – практически марксистский текст, марксистский дискурс. Но есть определенный нюанс, отличающий зарисовки глотто- и антропогенеза Нуаре идеи Нуаре от энгельсовской картины: у Нуаре труд не является базовой категорией, и это отличие бросается в глаза при сравнении картин двух мыслителей относительно того, что первично: разум у Нуаре (его «полоса сумерек», в которых человек уже владел языком и разумом, но не владел орудиями труда) vs труд у Энгельса («сначала труд, а затем и вместе с ним членораздельная речь…»). Язык в марксизме возникает «из процесса труда и вместе с трудом». Для Энгельса немыслима ситуация, в которой разум в полном объеме концептуализировался бы как предшествующий труду, но ввиду того, что труд до разума не может быть релевантно сконструирован (получится, что придутся допустить «неразумный труд»), признает наличие мышления – но не труда! – у животных. Этот нюанс хорошо чувствовали приверженцы «Нового учения о языке» Н.Я. Марра. Так, маррист В.Б. Аптекарь утверждает: «Хотя Нуаре и связывает язык с трудом, однако, самый труд он рассматривает совершенно иначе, чем Маркс, игнорируя все те существенные специфические стороны, которые в корне отличают труд человеческий от труда животных» [14, с. 73]. Если Энгельс укрывается за тезисом о мышлении животных, то вся картина Нуаре смазывается его тезисом о первичности мышления человека, происхождение которого не проясняется, – и это предположение о первичности разума, совершенно естественное для идеалиста и непонятное для материалиста, ослабляет его теорию как раз там, где она, по идее, должна быть наиболее сильна – в области глоттогенеза: чего стоят все конструкции возникновения языка, если наличие разума до языка, по сути дела, помещают проблему его генезиса в разряд не самых значимых.
29 Что касается самой картины орудийно-трудового генезиса языка, то тут мы находим у Нуаре очень развернутые схемы, рабочие, релевантные решения, достойные отдельного исследования. Да, первичные звуки в его теории образовывались от звуков, сопровождающих трудовой процесс (трудовые выкрики), но это лишь часть всей картины, причем не отправная. Исходное положение Нуаре состоит в том, что «орудие труда… имеет характер универсальной или всеобщей идеи» [12, с. 184]; суть же воздействия орудий труда на развитие мышления, если вкратце формулировать словами Нуаре, состоит, во-первых, в том, что «благодаря разрешению и разъединению элементов каузального соотношения, отчетливому сепаратному выступлению причины и следствия, средства и цели, эта каузальность приобретает все большую… ясность в человеческом сознании»; а во-вторых, в том, что «это влияние проявляется в объективации и проекции собственных органов человека, до того действующих лишь при наличии смутного сознания индивидуумом своих инстинктивных функций» [12, с. 69].
30 Рука – труд – ручной язык в глоттогенетической картине Н.Я. Марра
31 Итак, для Энгельса пропастью, «рубиконом» между человеком и животным является труд, для Нуаре – язык. Марр решает проблему глоттогенеза как бы синтетически: по его логике, поскольку труд изначально осуществляется руками, в которые до некоторого момента не были вложены орудия труда, то и первоначальный язык также является ручным. Это – язык жестов, основным орудием которого является рука, она же – орудие труда, или производства. Звуки и движения иных органов тела, в том числе и мимика, являются только вспомогательными моментами ручной речи. Ручной язык Марр называет также линейным, кинетическим, редко – графическим. Таким образом, язык у Марра подчинен производству, и сам есть орудие труда, а ручная речь – это производство в его первозданном виде. С овладением человеком искусственными орудиями труда возникает звуковой язык. Ручная речь представляет собой исходный (но не «нулевой») этап глоттогенеза: «Человек до звуковой речи, культовой, располагал обиходной, говорил линейным языком – жестами и мимикой, причем главную роль в линейной речи играла рука. Этот язык движений, кинетический язык, по господствующему в нем орудию производства был, можно сказать, ручным» [15, с. 85]. Решение, надо отметить, нетривиальное и достаточно изящное, можно сказать, элегантное, – не только с точки зрения «метафизики языка», но и с позиций господствующей в СССР идеологии. Марр часто употребляет термин «язык-мышление», но здесь можно обозначить этот первокомплекс труда и языка, «первопроизводства», термином «язык-труд». Понятно, что, поскольку Марр претендует на «марксистскость» своей теории, ясно, что первичен здесь труд, – так язык концептуализируется им как вид труда, – труда, конечно же, коллективного: важный упор Марр на этой принципиальной коллективности первотруда, постоянно подчеркивая этот момент и делая четкий акцент на общественности, на «коллективе, хозяйственном сосредоточении человеческих масс, в труде над созданием общей материальной базы» [16, с. 141].
32 А.М. Деборин, автор единственного марристского текста, который носил характер фундированного анализа философских оснований «Нового учения о языке» (философ, помимо четырех на тот момент классиков марксизма, обращается к Г. Гегелю, И. Канту, В. Вундту, Э. Кассиреру, Л. Нуаре, М. Мюллеру, Л. Леви-Брюлю и др.), связывает марровский ручной язык с идеями Энгельса: «Где же корни происхождения ручного языка? В особой роли руки как орудия производства, как орудия труда. Труд создал самого человека, говорит Энгельс. Но первым орудием труда была рука как орган тела, отделившийся по своей функции от задних конечностей, от ног. Рука, таким образом, есть орган, орудие всякого производства, всякого труда и всякой деятельности. Без руки нет труда, но и без труда не было бы руки. Можно сказать, что рука и труд рождаются одновременно, и с этого именно исторического момента начинается господство человека над природой. Энгельс правильно подчеркивает, что вместе с развитием руки и труда развиваются и органы чувств, из них прежде всего чувство осязания. Из непосредственного процесса труда Энгельс выводит также и происхождение языка. Однако, Энгельс говорит лишь о звуковой речи. Новейшие исследования – а из них первое и главное место занимают работы Марра – привели к выводу о существовании ручного языка, причем ручной язык, как и звуковая речь были вначале производственными, а не разговорными языками» [17, с. 30].
33 «Роль руки, – пишет Н.Я. Марр, – как основного объединяющего или организующего орудия громадна. Рука в центре языковой жизни человечества так же, как в центре производства его трудовой жизни» [15, с. 6]. «Трудовая рука» [16, с. 56] – это первоорудие труда, это «первоначально единственное естественное орудие речи, как и единственное орудие всякого производства, пока та же производственная сила, трудовой человек, не создает ей заместителя в искусственных орудиях производства, предметах материальной культуры и тогда, только тогда… функция орудия речи переходит на язык…» [15, с. 209]. С помощью звуков, испускаемых или производимых человеком посредством органов его тела, по Марру, нельзя выразить образ, смысл; нельзя передать какое-либо сообщение: пока «не возникало членораздельной звуковой речи, наследственно воспринявшей все достижения линейного языка с помощью руки, это природой данное орудие, собственно две руки, являлись выразителями речи: рука или руки были языком человека. Жесты, мимика и в некоторых случаях вообще телодвижения исчерпывали средства языкового производства» [15, с. 201] В.Б. Аптекарь, апеллируя к идеям Энгельса, резюмирует эти положения Марра так: «Начало языка, таким образом, связано с появлением руки, которая является, с одной стороны, продуктом труда, а, с другой, – орудием этого труда» [14, с. 85].
34 Ручной язык – хотя бы и примитивный по сравнению с позднейшим звуковым, но это – средство общения, в котором реализуется способность к символизации, т.е. язык в собственном смысле слова: «Ручной язык предполагает технически развитость регулирующего мозгового аппарата и связи с ним, идеологически общественность, хотя и примитивную, и ее отражение в образах, указывавшихся рукой с дополнительной линейной изобразительностью посредством лица, мимикой. Ручной язык не только давал возможность выражать свои мысли, образы-понятия и общаться с коллективом, но и развивать представления, как средства общения и с чужим, и своим племенем…» [15, с. 202]. В другом месте Марр, критикуя А.А. Богданова, склонного признавать мышление и язык у животных, прямо говорит о способности символизации, проявляющейся впервые в ручной речи: «…Линейная речь, предшествовавшая звуковой, отнюдь не язык аффектов, а выражение, символическое, также трудового производства, но все-таки организованного труда, и им создававшегося мышления, и до появления звуковой речи человечество проделало долгий путь развития, передав звуковой речи громадное наследие мыслей и способов их символизации» [16, с. 80].
35 Марр четко не проговаривал, но достаточно определенно отмечал такое фундаментальное свойство ручного языка, как членораздельность, которая не может быть связана исключительно со звуковым языком. Так, сторонник и соратник Марра И.И. Мещанинов делает особый акцент на свойстве членораздельности, присущей изначально ручному языку: «В составе… кинетической речи участвовал и звук, уже получивший социальное обоснование и потому постепенно развивавшийся в своих артикулирующих возможностях. Членораздельность речь, при таких условиях, приходится искать за границами уже развитого звукового языка. Членораздельность развивалась в пределах кинетической еще речи, и именно ее развитие обусловило собою развитие звука до степени последующего выдвижения его уже на доминирующую роль в общении людей» [17, с. 525–526].
36 Появление звуковой речи напрямую связывается Марром с развитием труда, а именно с овладением человеком искусственными орудиями труда: звуковая речь формируется «в связи с переходом человечества с естественных орудий производства на искусственные, им созданные и обработанные…» [19, с. 212]; или же: «Второй язык, звуковой, возник лишь после того, как человечество перешло на труд с помощью искусственного, им изобретенного орудия» [15, с. 129]. С орудийным трудом и звуковым языком у Марра, как и у Нуаре, связано появление и развитие абстрактного, понятийного мышления, причем эта концептуальная линия выстроена Марром даже более четко, чем это же показано у Нуаре. Особенно продуманная версия марристской интерпретации генезиса абстрактного мышления выдвигается А.М. Дебориным, который сосредоточивается на генезисе абстрактных понятий в связи с развитием орудийного труда, используя в то же время наблюдения и открытия Нуаре.
37 Вывод Деборина состоит в том, что «общие действия, производимые первобытным коллективом при коллективном орудии труда, постоянная повторяемость определенных действий и сознание повторенных действий – привело человечество к отвлеченным понятиям. Но понятие не существует без названия, без имени; отсюда ясно, что понятия могли возникнуть и получить свое развитие благодаря новому языку, звуковому языку» [17, с. 42]. Интересно, что интерпретация Деборина этой части концепции Марра была с интересом принята советской критикой. Одному рецензенту его монографии, а это – Тодор Павлов, который в то время писал под псевдонимом «П. Досев», деборинская версия показались даже недостаточно развернутой, и в этом он упрекает Деборина: «…Мало сказано т. Дебориным также об орудии труда как основе логического мышления. Правильно, что орудие труда конкретно, общо, объективно, но оно в то же время есть и воплощение, материализация единства субъективного и объективного. Оно не только конкретно, общо и объективно, но особо подвижно в сравнении с природой, географической средой» [20, с. 72].
38 В свою палеонтологическую конструкцию развития звукового языка Марр вводит много спорных, а то и сомнительных элементов, что во многом затеняет тот постулат, что главным движущим мотивом в этом процессе был труд, развитие орудийного труда. Марр вполне корректно с точки зрения трудовой теории глоттогенеза ставит задачу генезиса звуковой речи: «Звуковая речь начинается не только не со звуков, но и не со слов, а с определенного идеологического построения, это с перенесенного с производства в речь строя или так наз. синтаксиса» [15, с. 368]; или же: «Звуковая речь начинается не только не со звуков, но и не со слов, частей речи, а с предложения, resp. мысли активной и затем пассивной, т.е. начинается с синтаксиса, строя, из которого постепенно выделяются части предложения, определявшиеся по месту их нахождения в речи» [15, с. 417]. Однако вместо продуктивного поиска в обозначенном направлении Марр, добавляя в конструкцию магию, тотемы и пр., попросту сбивается в бессвязные рассуждения, и проблема перехода от ручного языка-мышления к логическому (отвлеченному, понятийному) мало того что не получает решения, так еще и обрекает последователей путаться в «труд-магической тарабарщине», магических дебрях четырех элементов, которые представляются то как тотемы, то как коллективные орудия производства и потому «средства эксплуатации». Магия не просто скрещивается Марром с классовым подходом, но прямо сливается с ним. Даже истовый маррист В.Б. Аптекарь писал, что, «совершенно правильно связывая происхождение звуковой речи с развитием производства первобытной дородовой коммуны, с разделением труда в ней, Н.Я. Марр в то же время смешивает производственную дифференциацию с классовой, в связи с чем определяет примитивную звуковую речь как классовое достояние господствующей социальной группировки; точно так же, вскрыв бесспорную связь между языком и первобытной магией, он в корне неправильно приписывает последней особое значение в возникновении звуковой речи» [14, с. 93]. Магия, неудачно вплетенная Марром в его конструкцию первопроизводства как «труд-магического» процесса, по сути дела, является конструктом, отрывающим язык от труда и уводящим проблему его происхождения в дебри фантазии. Магия в некоторых пассажах Марра проникает даже и в эпоху ручного языка, когда, согласно общей логике его концепции, никакой почвы для нее быть не могло.
39 Звуковая речь с момента своего появления трактуется Марром как магическое средство, используемое соответственно первым в истории классом – магами. Как это происходило? Звуковой язык изначально был, по Марру, одновременно и одним из орудий труда (наряду с топором, молотом и т.п.), и частью или основой новой технологии, если не нового, более эффективного способа производства. Если первые орудия труда принадлежали всему коллективу, то, как это удачно излагает В.Б. Аптекарь, «первичная звуковая речь, по Н.Я. Марру, является достоянием не всей первобытной коммуны, но только одной, уже успевшей выделиться в качестве руководящей и господствующей в ее производстве группы, которая владеет этим магическим средством, скрывая ее от остальных» [14, с. 95]. Социальный аспект в генезисе звуковой речи благодаря «магизму» получил деформированное преломление, фактически ретушировав проблему развития у людей способности к символизации, которая была довольно удачно поставлена в связи с ручной речью, но оказалась, увы, «снятой» из-за введения постулатов о магизме звукового языка.
40 Когда одна группа людей владеет каким-либо ресурсом, выделяющим ее из остального коллектива и делающим более сильной и эффективной в смысле производства благ (что на остальных членов коллектива производит впечатление владения ею магическими возможностями), – ясно, что мы уже на этом этапе имеем дело с социальной дифференциацией, которую Марр называет классовой. Логика ясна, а деформацию терминологии можно было бы откорректировать (ученый говорил о «пра-классах»), но на этапе раннего генезиса звуковой речи он вводит свою знаменитую «аксиому» о четырех первоэлементах, которые принято сопровождать эпитетом «пресловутые».
41 Многие и по сей день ассоциируют марризм именно с четырьмя элементами – sal, ber, jon, roš – фантастическими конструктами с неясным статусом, которые в учении Марра, «объясняя» всё, сами представляли собой совершенно пустые, сказочные по сути своей сущности: в фантазиях Марра они были и диффузными звуковыми комплексами, являющимися элементами протоязыка; и названиями протоплемен; и магическими средствами; и тотемами, и божествами. Марристам приходилось непросто: так, Л.Г. Башинджагян в статье со знаменательным названием «Зачем нужны четыре элемента?» констатирует «холодное отношение к четырем элементам со стороны даже горячих сторонников нового учения о языке» [21, с. 127]. Между тем, сама по себе концепция первичных элементов не была безумной, – равно как и, справедливо указывает В.И. Абаев, «самая идея, что при возникновении звуковой речи первичных звуковых комплексов было ограниченное количество, не заключает ничего порочного. Такую идею можно понять и даже принять (разумеется, как гипотезу)» [22, с. 98]. И так, если бы Марр и марристы более внимательно подходили к тому тезису Нуаре, к которому было принято сводить всю его концепцию, т.е. к гипотезе о трудовых криках, и не сбивались бы в фантазии и гротескные построения, то концепт элементов не превратился бы в жупел или нечто анекдотичное.
42 Таким образом, понятия магии, тотема, труд-магической деятельности у Марра затуманивают всю его картину орудийного происхождения звукового языка. Сливая магию с трудом, с производством, Марру в дальнейшем доходит до того, что аналитически разделить эти сущности обратно уже не удается, – и так возникла картина, для марксистского мировидения довольно-таки гротескная и плохо понятная даже и для самого создателя «Нового учения о языке». Создается впечатление, что Марр вводил понятие магии только для того, чтобы его концепция глоттогенеза, которую он полагал марксистской, была бы вдобавок резко отличной от концепции Нуаре (или, в любом случае, не считалось бы основанной на идеях Нуаре об орудийном происхождении языка).
43 Н.Я. Марр, Л. Нуаре и марксизм
44 Для продвижения своего учения Марру было важно оформить его как «марксизм в языкознании». Именно так с конца 1920-х гг. разрабатывалось и подавалось «Новое учение о языке». При этом сам Марр не был хорошо знаком с марксизмом, и дело сводилось лишь к тому, чтобы проводить соответствующую риторику и приводить как можно больше цитат из Маркса и особенно из Энгельса, которого с определенным успехом можно поставить в ряду истории языкознания. Таким образом, к марксизму он относился вполне прагматично, потребительски, – по словам В.М. Алпатова, преследуя цель «использовать марксистское учение часто путем явной фальсификации, как источник своего учения» [23, с. 73]. Если же «надо было выбирать между марксизмом и собственными любимыми идеями, то Марр выбирал последние» [24, с. 193]. В плане потребительского отношения тот же подход характерен и для обращения Марра и марристов с идеями Нуаре, но в обратном смысле: если роль классиков марксизма следовало любыми способами подчеркнуть, то роль Нуаре – наоборот, нивелировать или, во всяком случае, свести к минимуму. Следуя этой установке, Марр и марристы, признавая в своих работах вклад Нуаре в трудовую теорию глоттогенеза, всеми силами старались затушевать его значение, поставив имя Нуаре в ряду буржуазных предшественников, «не дотянувшихся» до открытия истин марксизма в области языкознания. Получилось же в итоге так, что ряд интересных и продуктивных идей Нуаре, особенно некоторые элементы его развернутой картины «орудийного» происхождения языка, остались практически вне поля научного внимания Марра и марристов, что явным образом обеднило «Новое учение о языке» в его глоттогенетической части.
45 В марроведении нередко встречается мнение, согласно которому концепция глоттогенеза Марра не является глубоко оригинальной, и в основных своих постулатах базируется на идеях Нуаре (и других мыслителей), и ничего нового по части гипотез о происхождении языка Марр не внес. Гипотеза о ручном языке при этом попросту не принимается во внимание: ее относят к научным курьезам. Традиция эта не нова: вот, к примеру, Лоуренс Томас в работе «Лингвистические теории Н.Я. Марра» (1957), утверждает, что сущностные элементы своего учения Марр базирует в первую очередь на положениях Нуаре о возникновении языка из общей деятельности (что было ясно и до Нуаре, и без Нуаре), об орудии труда и о роли руки [25, р. 111]. Хотя Л. Томас и пишет, что Нуаре «подчеркивал роль человеческой руки в первую очередь как орудия [труда], а не как орудия речи» [25, р. 113] и отчасти признает первенство Марра в разработке гипотезы о ручном языке, ученый не уточняет, что именно Марр слил в своем концепте руки и орудие труда, и орудие языка, в чем и состояла яркая новация его учения. По Томасу же выходит, что и эта новизна навеяна исключительно Нуаре.
46 Л. Томас, как серьезный исследователь творчества Марра и его «Нового учения о языке», раскрывая источники идей Марра, поднимает вопросы о влиянии В. Вундта, Л. Гейгера (идущего в одной связке с Нуаре), Ф. Кашинга, Л. Леви-Брюля, Э. Кассирера, Г. Спенсера, Ч. Дарвина, и даже А.Н. Веселовского (особого отношения к марристским идеям не имеющего), но совершенно обходит вниманием Ф. Энгельса и А.А. Богданова. В том, что марксизм в отношении идей Марра, по Томасу, имел фасадный характер [25, р. 111], можно согласиться только частично, а с ригоризмом Томаса, проявляющемся в полном отрицании связи «Нового учения» и марксизма, согласиться невозможно. К тому же исследователь не дал себе труда хотя бы в какой-то степени ознакомиться с марксизмом: так, он с полной уверенностью утверждает, что «идея о классовой природе языка, пронизывающая теорию [Марра], – несомненно марксистская, связанная напрямую с попыткой установления прочной связи языка и экономики» [25, р. 111]. Утверждение, следует заметить, явно не свидетельствует о знании исследователем марксизма. Однако при этом нельзя не восхититься фундаментальным подходом Л. Томаса к «Новому учению» Марра: на столько высоком уровне анализа истоков и оснований учения Марра действовал только А.М. Деборин (которого Томас, увы, обходит вниманием).
47 Заключение
48 Н.Я. Марр не смог создать целостную палеонтологию языка, суммировать свои идеи и привести их в систему, однако и из фрагментов его работ, и из марристских произведений (особенно Деборина и Аптекаря) складывается оригинальная квазимарксистская картина трудового происхождения языка, отброшенная советской (и не только советской) наукой после выступления Сталина. После знаменитой свободной дискуссии по вопросам языкознания 1950 г. (о ней см. [26]) в советской общественной науке в целом сложилось негативное отношение к наследию Марра и тем более к марристским работам. За редкими исключениями (В.И. Абаев, Вяч.Вс. Иванов), мало кто вспоминал о Марре и уж тем более мало кто обращался к его глоттогенетическим идеям. Его достаточно сложная, пусть и плохо оформленная концепция, в лучшем случае упоминалась в максимально лапидарном, утрированном виде. В качестве примера можно привести изложение общей картины глоттогенеза Марра В.В. Назаретским: «По мнению Н.Я. Марра, первобытные люди вначале не имели звуковой речи и длительное время, в течение полутора миллиона лет “разговаривали” молча, с помощью жестов, телодвижений, мимики. Лишь спустя полтора миллиона лет, на стадии образования племен, человечество от ручной речи перешло к звуковой. При этом звуковая речь, по определению Н.Я. Марра, с самого начала имела культовый характер и употреблялась лишь при колдовских обрядах жрецами для обращения к тотему, т.е. к обожествленным силам природы, в то время как остальные члены племени еще долгое время продолжали пользоваться ручной речью» [27, с. 66]. Идею о ручном языке В.В. Назаретский «опровергает» таким способом: «Ручная речь не могла предшествовать звуковой, и особой стадии ручной речи не было и не могло быть, ибо человеческое мышление неразрывно связано со звуковой речью, может выражаться только в словах, в звуках языка и никак иначе» [27, с. 67]. Здесь Назаретский прямо следует за Сталиным, который утверждал (и утвердил!), что «звуковой язык или язык слов был всегда единственным языком человеческого общения, способным служить полноценным средством общения» [28, с. 46].
49 Вердикт Назаретского состоит в том, что «эти идеалистические измышления Н.Я. Марра противоречат четким указаниям К. Маркса и Ф. Энгельса о том, что язык возник в процессе труда из потребности общения между людьми» [28, с. 70]. Стоит ли сомневаться в том, что при таком подходе роль производства, интересные и перспективные идеи о трудовом генезисе языка, а также о роли символизации в развитии языка, были забыты. В постсоветских работах глоттогенетические идеи Марра рассматриваются в основном в связи с их политическими импликациями и в связи с дискуссией 1950 г., в «чистом» же виде для современных исследователей они представляют собой пример нелепости и экстравагантности (это даже если не вспоминать о знаменитых этимологических фокусах и хаосе марровских этимологий). К примеру, С.Н. Магнитов и О.А. Матвейчев пишут: «Мера экзотичности Марра сейчас настолько ясна, что его почти нигде не публикуют, нигде не чтят, книг просто не достать. То есть даже для демократических времен экзотичность не прошла. Марр – одна из фигур дискредитации досоветской и советской лингвистики, когда экзотика взяла верх над наукой» [29, с. 495]. Справедливости ради следует отметить работы Л.Г. Зубковой, в которых демонстрируется взвешенный, уважительный подход к лингвистическим идеям Марра [30, с. 452–474].
50 Конечно, вина во всем этом лежит прежде всего на самом Марре, который, постулировав «труд-магизм» вместо «труд-символизма», по сути, обессмыслил трудовую теорию, свел ее к абсурду. Однако при всем этом его идеи были достаточно интересны и в каком-то смысле – если не эвристически, то как минимум в отношении «метафизики языка» – ценны, даже плодотворны, особенно если учитывать тот факт, что гипотеза об изначальной жестовой речи в связи с развитием способности человека к символизации с 1970-х гг. привлекает все больше внимания в мире лингвистов. Конечно, в работах Марра есть интересные решения и необычные подходы, – ведь не только благодаря личной энергии и идеологическим обстоятельствам «Новое учение» получило столь высокий статус в советской общественной науке.
51 Разгромив марризм, И.В. Сталин, сам не желая того, отодвинул всю трудовую теорию происхождения языка на периферию научного дискурса. В самом деле, стоит присмотреться к сталинскому определению языка: «Язык есть средство, орудие, при помощи которого люди общаются друг с другом, обмениваются мыслями и добиваются взаимного понимания» [28, с. 12]. Сравнив это определение с определением языка, которое дает Марр – «Язык есть орудие общения, возникшее в трудовом процессе, точнее – в процессе творчества человеческой культуры, т.е. хозяйства, общественности и мировоззрения» [15, с. 127], – нетрудно заметить отсутствие концепта труда в сталинском определении. При всей критике Марра Сталин признавал, что в работах Марра «можно найти не мало ценного и поучительного»; и что «это ценное и поучительное должно быть взято у Н.Я. Марра и использовано» [28, с. 41]. Представляется, что «подключение» разработок Марра и некоторых участников его направления (прежде всего А.М. Деборина) вполне способно подвести к формулировке новых и, возможно, прорывных идей в постановке проблемы происхождения языка в связи с трудом, который все-таки создал человека.

Библиография

1. Бурлак С.А. Происхождение языка: Факты, исследования, гипотезы. М.: Астрель, 2011. 464 с.

2. Фитч У.Т. Эволюция языка. М.: Языки славянских культур, 2013. 768 с.

3. Донских О.А. Происхождение языка как философская проблема. Новосибирск: Наука, 1984. 128 с.

4. Кацнельсон С.Д. Категории языка и мышления: Из научного наследия. М.: Языки славянских культур, 2001. 865 с.

5. Якушин Б.В. Гипотезы о происхождении языка. М.: Наука, 1984. 137 с.

6. Tools, Language and Cognition in Human Evolution / Eds.: Gibson K.R., Ingold I. Cambridge, Cambridge University Press, 1993. 483 р.

7. Hewes G.W. A History of Speculation on the Relation between Tools and Language // Tools, Language and Cognition in Human Evolution / Eds.: Gibson K.R., Ingold I. Cambridge, Cambridge University Press, 1993. Р. 20–31.

8. Кедров Б.М. О произведении Ф. Энгельса «Диалектика природы». М.: Госполитиздат, 1954. 144 с.

9. Энгельс Ф. Диалектика природы. М.: ОГИЗ, Госполитиздат, 1940. 338 с.

10. Леонтьев А.А. Проблема глоттогенеза в современной науке // Энгельс и языкознание / Под ред. В.Н. Ярцевой. М.: Наука, 1972. С. 135–157.

11. Ардентов Б.П. Мысль и язык. Кишинев: Картя Молдовеняскэ, 1965. 88 с.

12. Нуаре Л. Орудие труда и его значение в истории развития человечества / Пер., предисл., прим. И. Давидзона. [Харьков]: Гос. изд-во Украины, 1925.

13. Плеханов Г.В. Основные вопросы марксизма. Курск: Советская деревня, 1925. 100 с.

14. Аптекарь В.Б. Н.Я. Марр и новое учение о языке. М.: Госсоцэкгиз, 1934. 185 c.

15. Марр Н.Я. Избранные работы. Т. 2. Основные вопросы языкознания. М.; Л.: АН СССР, 1936. 524 с.

16. Марр Н.Я. Избранные работы. Т. 3. Язык и общество. М.; Л.: АН СССР, 1934. 424 с.

17. Деборин А.М. Новое учение о языке и диалектический материализм. М.; Л.: АН СССР, 1935. 66 с.

18. Мещанинов И.И. Язык и памятники материальной культуры как исторический источник // Памяти Карла Маркса. Сборник статей к пятидесятилетию со дня смерти / Под ред. Н.И. Бухарина, А.М. Деборина. М.: АН СССР, 1933. С. 523–546.

19. Марр Н.Я. Избранные работы. Т. 1. Этапы развития яфетической теории. М.; Л.: АН СССР, 1933. 400 с.

20. Досев П. Язык и материалистическая диалектика. Деборин А.М. Новое учение о языке и диалектический материализм // Книга и пролетарская революция. 1936. № 3. С. 70–73.

21. Башинджагян Л.Г. Зачем нужны четыре элемента? (К вопросу о методологии лингвистического исследования) // Академия Наук СССР – академику Н.Я. Марру / Под ред. И.И. Мещанинова. М.; Л.: АН СССР, 1935. С. 127–141.

22. Абаев В.И. Н.Я. Марр (1864–1934). К 25-летию со дня смерти // Вопросы языкознания. 1960. № 1. С. 90–99.

23. Алпатов В.М. История одного мифа: Марр и марризм. М.: УРСС, 2018. 284 с.

24. Алпатов В.М. Волошинов, Бахтин и лингвистика. М.: Языки славянских культур, 2005. 432 с.

25. Thomas L.L. The Linguistic Theories of N.Ja. Marr. Berkely & Los Angeles, University of California Press, 1957. 457 р.

26. Никандров А.В. Лингвистика и политика: политические мотивы и цель «свободной дискуссии по вопросам языкознания» 1950 г. // Дискурс-Пи. 2023. Т. 20. № 1. С. 46–70.

27. Назаретский В.В. Происхождение языка. Лекции по общему языкознанию. Красноярск: Красноярское книжное издательство, 1963. 92 с.

28. Сталин И.В. Марксизм и вопросы языкознания. М.: Госполитиздат, 1953. 56 с.

29. Магнитов С.Н., Матвейчев О.А. «Контрреволюционер» Сталин. По ту сторону марксизма-ленинизма. М.: Книжный мир, 2023. 580 с.

30. Зубкова Л.Г. Теория Языка в ее развитии: от натуроцентризма к логоцентризму через синтез к лингвоцентризму и к новому синтезу. М.: Издательский дом ЯСК, 2016. 624 с.

Комментарии

Сообщения не найдены

Написать отзыв
Перевести