Везде
«Стрекоза и муравей» в интерпретации А.П. Чехова
Оглавление
Аннотация Оценить Содержание публикации
Библиография Комментарии
Поделиться
QR
Метрика
«Стрекоза и муравей» в интерпретации А.П. Чехова
Аннотация
Код статьи
S160578800024602-8-1
DOI
10.31857/S160578800024602-8
Тип публикации
Статья
Статус публикации
Опубликовано
Авторы
Савинков Сергей Владимирович 
ORCID: 0000-0002-9625-7980
Должность: Профессор
Аффилиация:
Воронежский государственный педагогический университет
Воронежский государственный университет
Адрес: Воронеж, ул. Ленина, 86; г. Воронеж, Университетская пл., 1
Выпуск
Том 82 Номер 6
Страницы
28-33
Аннотация

В статье обосновывается использование басенного кода для интерпретации ряда чеховских текстов. Рассказ «Попрыгунья» (прямо отсылающий к басне Крылова «Стрекоза и муравей») рассматривается в условной первой части статьи с точки зрения поэтики «переиначивания» и мотивной структуры. В отличие от крыловского, чеховский муравей не только пустил стрекозу под свой кров, но и все сделал для того, чтобы полностью ее обеспечить. Есть еще одно важное отличие. Если в басенной версии муравей обрекает стрекозу на смерть, то в чеховской – смерть постигает самого муравья. Что касается тематической конфигурации рассказа, то она определяется двумя доминирующими мотивами – «подмены» и «напрасно затраченных усилий». В статье показывается, как эти мотивы реализуются на дискурсивном, нарративном и композиционном уровнях текста.

 

Во второй части статьи в поле зрения оказываются персонажи, так или иначе соответствующие актантным ролям «стрекозы» и «муравья» в других текстах писателя. Однако это соответствие имеет относительный характер. В «стрекозах» может обнаружиться нечто от «муравья», а в «муравьях» – от «стрекозы». При этом доминанта характера все же выделяется.

 

В третьей условной части статьи предметом внимания становиться чеховская реинтерпретация басенного мотива «крова». В чеховском изводе при отсутствии союза между стрекозой и муравьем крова может лишиться не только стрекоза, но и сам муравей.

 

Ключевые слова
Крылов, Чехов, Басня, Труд, Праздность, Стрекоза, Муравей, Интерпретация, Идея подмены, Напрасные усилия, Кров.
Классификатор
Получено
26.02.2023
Дата публикации
29.01.2024
Всего подписок
7
Всего просмотров
768
Оценка читателей
0.0 (0 голосов)
Цитировать Скачать pdf
Доступ к дополнительным сервисам
Дополнительные сервисы только на эту статью
Преимущества сервисов
100 руб. / 1.0 SU
Дополнительные сервисы на все выпуски за 2023 год
Преимущества сервисов
4590 руб. / 91.0 SU
1 «Попрыгунья» вписывается в круг тех чеховских текстов, в которых так или иначе обыгрывается ситуация qui pro quo: казалось одно, а оказалось другое. В «момент истины» героине этого рассказа суждено будет сделать запоздалое и роковое для нее открытие: на самом деле достойными восхищения были не те, которых она таковыми считала, а ее муж, титулярный советник Дымов: «…и вдруг1 поняла, что это был в самом деле необыкновенный, редкий и, в сравнении с теми, кого она знала, великий человек» [2, т. 8, с. 30].
1. Такое «вдруг» (у Чехова достаточно частотное), как правило, открывает его персонажам возможность если и не прозрения, то, во всяком случае, разворота к «новому видению» [1, с. 265].
2 Однако такое резюме нуждается в детализации и нюансировке, для Чехова, как известно, всегда имеющих большое значение. Не удивительно, что в истории об обнаружении кардинального расхождения между представлением о предмете и самим предметом, не может ни актуализироваться визуальный код.
3 Желая хоть как-то объяснить своему артистическому кругу причину того, почему она вышла замуж за «простого, очень обыкновенного и ничем не замечательного человека», Ольга Ивановна предлагает посмотреть на своего мужа («Посмотрите на него: не правда ли, в нем что-то есть?» [2, т. 8, с. 7]) и увидеть в нем то, чего нет. Если и есть искусство, в котором Ольга Ивановна не ученица, а виртуоз, это – искусство из ничего создавать нечто («Очень часто из старого перекрашенного платья, из ничего не стоящих кусочков тюля, кружев, плюша и шелка выходили просто чудеса, нечто обворожительное, не платье, а мечта» [2, т. 8, с. 9]). Вот так и ничем не примечательному Дымову (дым – что-то такое, что – как и разрозненные кусочки материи – не имеет ни формы, ни образа) она старается придать заметные очертания. Ольга Ивановна предлагает увидеть в Дымове не муравья (если учитывать басенную диспозицию), а медведя и помесь бенгальского тигра с оленем. «Господа, посмотрите на его лоб! Дымов, повернись в профиль. Господа, посмотрите: лицо бенгальского тигра, а выражение доброе и милое, как у оленя. У, милый!» [2, т. 8, с. 11].
4 Или такое место. «Дымов заразился в больнице рожей, пролежал в постели шесть дней и должен был остричь догола свои красивые черные волосы. Ольга Ивановна сидела около него и горько плакала, но, когда ему полегчало, она надела на его стриженую голову беленький платок и стала писать с него бедуина» [2, т. 8, с. 12]. Эти два предложения связаны между собой так, что можно подумать, будто Ольга Ивановна плакала по остриженным красивым волосам, а не по Дымову. Перестала же она плакать, когда придумала для него другой образ.
5 Попрыгунья видит в Дымове кого угодно, только не самого Дымова. Точно так же в станционном телеграфисте она видит не Чикельдеева, а «молодого варяга». («Красивый молодой человек, ну, неглупый, и есть в лице, знаешь, что-то сильное, медвежье... Можно с него молодого варяга писать» [2, т. 8, с. 14]).
6 Конечно, использовать модель для создания какого-либо образа – реалия художественной практики и художественного обучения (а по сюжету Ольга Ивановна ученица художника Рябовского). Но в структуре чеховского рассказа такого рода замещение становится одним из эквивалентов идеи подмены. В самой установке писать кого-то с кого-то содержится отрицание самодостаточности исходного «я». Этот кто-то, которому хотят придать черты другого, сам по себе не интересен. С этих позиций цель искусства – придавать значение тому, что его не имеет.
7 Любовная история между Ольгой Ивановной и Рябовским начинается, когда под впечатлением дивной ночи они оба придают значение тому, чего, как вскоре выяснится, нет. А изживает себя эта история, как только приписанные значения улетучиваются, и остается одно только голое «чего нет». Параллельным этой истории местом можно считать пассаж об «оголяющейся» к осени Волге. В это время природа снимает с нее все «щегольское и парадное» и оставляет такой, как она есть, без прикрас2.
2. Ср.: А Волга уже была без блеска, тусклая, матовая, холодная на вид… И казалось, что роскошные зеленые ковры на берегах, алмазные отражения лучей, прозрачную синюю даль и всё щегольское и парадное природа сняла теперь с Волги и уложила в сундуки до будущей весны, и вороны летали около Волги и дразнили ее: «Голая! голая!» [2, т. 8, с. 17].
8 Идея подмены реализуется в «Попрыгунье» и сюжетно: Попрыгунья меняет Дымова на Рябовского, а Рябовский меняет Ольгу Ивановну на другую женщину. Ольга Ивановна находит ее там, где пряталась от посторонних глаз и она сама – за картиной в мастерской любовника. И она, и заменившая ее женщина заслоняются картиной подобно тому, как заслоняется трудовая жизнь Дымова праздной, как заслоняется живая природа натюрмортом, как заслоняется действительность искусством.
9 ***
10 Нетрудно заметить, что в этом рассказе повествование выстраивается непропорциональным по отношению к его персонажам образом. В дискурс о яркой жизни Ольги Ивановны время от времени вклиниваются кое-какие сведения и о существовании Дымова, о котором как бы и нечего сказать. В отличие от наполненной (картинными выставками, концертами, вечеринками со знаменитостями) жизни Попрыгуньи, трудовая жизнь ее мужа буднично-незаметная: «Служил он в двух больницах: в одной сверхштатным ординатором, а в другой – прозектором. Ежедневно от 9 часов утра до полудня он принимал больных и занимался у себя в палате, а после полудня ехал на конке в другую больницу, где вскрывал умерших больных… Вот и всё. Что еще можно про него сказать? 3» [2, т. 8, с.7].
3. «В вопросе слышится голос совсем не беспристрастный. Это не голос повествователя, только что рассказавшего о Дымове. В нем легко узнается та же мысль, которая была в первых фразах нашей пьесы, – мысль об «обыкновенности» Дымова. Теперь – выраженная в такой форме – она еще более наступательна. И принадлежать вопрос этот может только Ольге Ивановне» [3, с. 87].
11 Если Ольга Ивановна уподобляется басенной стрекозе, то Дымов, соответственно, муравью. Если Ольга Ивановна принадлежит артистической компании, «свободной и избалованной судьбой», то Дымов – артели тружеников-докторов, о которых вспоминают «только во время болезни» [2, т. 8, с. 8].
12 «Вспоминают только тогда, когда…» – этой конструкции придаточного предложения соответствует и отведенная Дымову в повествовании сюжетная роль служителя (в высоком регистре – служителя науки; в низком – прислужника собственной жены). Как, к примеру, в этом случае: «Дымова в гостиной не было, и никто не вспоминал об его существовании. Но ровно в половине двенадцатого отворялась дверь, ведущая в столовую, показывался Дымов со своею добродушною кроткою улыбкой и говорил, потирая руки: «Пожалуйте, господа, закусить» [2, т. 8, с. 11]. Подобно никому не известному актеру, Дымов появляется на авансцене жизни Ольги Ивановны только, чтобы произнести единственную фразу и тут же удалиться за кулисы.
13 Семантически же образ доктора получает очертания в горизонте таких понятий как «существование – несуществование». Выражается это не только лексически, но и посредством тех сюжетных ситуаций, в которых «Попрыгунья и Ко» ведет себя по отношению к доктору так, будто его нет. Помимо уже указанных мест можно вспомнить и такое, где говорится о приезде Дымова на дачу после двухнедельной разлуки с женой. Для разместившейся там компании Дымов выглядит посторонним человеком. А его жена, озабоченная женитьбой местного телеграфиста и отсутствием необходимого для участия в церемонии розового платья, с порога отсылает мужа за ним в город. Игнорируют Дымова и тогда, когда Попрыгунья и ее любовник выясняют отношения, не стесняясь, что они это делают в доме Дымова и на его глазах.
14 А на пике романтической экзальтации Ольги Ивановны (на Волге в тихую лунную июльскую ночь) элиминация Дымова достигает метафизического уровня. «Что Дымов? Почему Дымов? Какое мне дело до Дымова? Волга, луна, красота, моя любовь, мой восторг, а никакого нет Дымова... В самом деле: что Дымов? почему Дымов? какое ей дело до Дымова? Да существует ли он в природе и не сон ли он только?» [2, т. 8, с. 16]. В этом случае слово Дымов раскрывает еще одну свою внутреннюю форму: Дымов – не имеющий осязаемости дым.
15 Смерть же Дымова доводит отрицание его существования до предела. Такой финал ситуативно сближается с концовками тургеневских сюжетов о лишнем человеке [4, с. 15 – 44], с которым у чеховского героя есть безусловные точки соприкосновения. Но существует и принципиальное различие. В тургеневском изводе смерть лишнего человека избавляла его от лишности. У Чехова же смерть Дымова обнаруживает лишность, малость и ненужность Ольги Ивановны и ее миропорядка. Более того, при отсутствии Дымова, нет и самого этого миропорядка, как нет картины без холста. То, что было на втором плане, «за кадром», оказалось самым главным. Это согласуется с чеховской идеей присутствия в жизни незаметного, но все определяющего плана.
16 Нет Дымова и нет того самого «ничего», из которого Ольгой Ивановной создавалось «нечто». От нечто без ничего осталось только ничто. Однако виновата в этом не только стрекоза, но и муравей. В определенном смысле Дымов – «перевернутая» Ольга Ивановна. Его увлечение наукой сродни увлечению Ольги Ивановны искусством. Ольга Ивановна «прыгает» от одного искусства к другому, Дымов вынужден служить в нескольких местах. Ольга Ивановна воображает себя спасительницей великого человека, Дымов в действительности способен на самопожертвование. «Не человек, стекло» [2, т. 8, с. 30] – еще одно измерение незаметности Дымова. Как стекло «жертвует» своей самостью ради света, так Дымов жертвует собой ради науки и Ольги Ивановны. Такое жертвенное самоумаление тоже достигает предела. Трансформация нечто в ничто – и есть глубинное событие «Попрыгуньи». Оно –закономерный итог напрасно затраченных усилий двух агенсов повествования: стрекозы и муравья.
17 Мотив впустую затраченных усилий и ситуация подмены (вместо нечто ничто) присутствуют во многих чеховских текстах. Ситуации могут быть разными: и такими, когда нечто подменяется ничто, и такими, когда ничто подменяется нечто. К примеру, Лидия Волчанинова (отчасти двойник Ольги Ивановны по деятельному духу) тоже даром растрачивает свои силы,4 но в погоне не за знаменитостями, как Ольга Ивановна, а – за «малыми» делами.
4. Сколько можно судить одним из первых этот мотив отметил П.М. Бицилли. См.: [5, 286].
18 Профессор Серебряков всю жизнь занимается тем, что, переливая «из пустого в порожнее», ничто выдает за нечто: «Двадцать пять лет он пережевывает чужие мысли о реализме, натурализме и всяком другом вздоре; двадцать пять лет читает и пишет о том, что умным давно уже известно, а для глупых неинтересно,– значит, двадцать пять лет переливает из пустого в порожнее» [2, т. 13, с. 67]. Все домочадцы принимали это ничто за нечто до тех пор, пока не осознали подмены, а вместе с ней и того, что они напрасно растрачивали свои жизненные силы на поддержание этого человека. «Все наши мысли и чувства принадлежали тебе одному. Днем мы говорили о тебе, о твоих работах, гордились тобою, с благоговением произносили твое имя; ночи мы губили на то, что читали журналы и книги, которые я теперь глубоко презираю!» [2, т. 13, с. 101 – 102].
19 Серебряков проживает жизнь за чужой счет. Как профессор он живет за счет чужих мыслей, как обыватель – за счет ближнего круга людей, у которых он на содержании. И это, безусловно, сближает Серебрякова и с героиней «Попрыгуньи», и с «представителями уходящего дворянства» из «Вишневого сада». То есть со всеми персонажами, у которых в мире Чехова одна и та же актантная функция – быть, если иметь в виду басенную диспозицию, стрекозой, пусть даже и в обличье муравья.
20 Функция стрекозы – жить за счет другого, вольно или невольно присваивать себе то, на что затрачены жизненные силы другого5. Правда, зачастую такая позиция «стрекозе» не по душе, и она мечтает об изменении своей судьбы. Душевные излияния в форме патетических монологов раскаявшихся стрекоз нередки в чеховских пьесах. Особенно они изобилуют в «Трех сестрах»: «…Человек должен трудиться, работать в поте лица, кто бы он ни был, и в этом одном заключается смысл и цель его жизни, его счастье, его восторги… Боже мой, не то что человеком, лучше быть волом, лучше быть простою лошадью, только бы работать, чем молодой женщиной, которая встает в двенадцать часов дня, потом пьет в постели кофе, потом два часа одевается... о, как это ужасно!» [2, т. 13, с. 123].
5. Праздность, как сказал Астров из «Дяди Вани», «не может быть чистою» [2, т.13, с. 83], имея в виду, что если кто-то не работает, то за него работают другие. Ср. также эту мысль в рассказе «Невеста»: «И как бы там ни было, милая моя, надо вдуматься, надо понять, как нечиста, как безнравственна эта ваша праздная жизнь, - продолжал Саша. – Поймите же, ведь если, например, вы и ваша мать и ваша бабулька ничего не делаете, то, значит, за вас работает кто-то другой, вы заедаете чью-то чужую жизнь; а разве это чисто, не грязно?» [2, т. 10, с. 208].
21 Актантная роль стрекозы и у Любови Аркадиевны Раневской из «Вишневого сада». Однако ее трудовая «несостоятельность» и безответственная расточительность имеют и нечто привлекательное: «…пренебрежение к деньгам, почти сказочное, может означать и нечто иное – высокую оценку жизни как таковой, сравнительно с которой ничтожны деньги» [6, 159 – 160]. А вот Лидия Волчанинова – скорее, не муравей, а стрекоза, которая выдает себя за муравья, или муравей со стрекозиной сущностью. Понятно, что «малая» деятельность старшей сестры не может по большому счету служить оправданием ее родовой, барской – «на чужой счет» – праздности, позволяющей ей в любой момент остановиться и ничего не делать. Ее же младшая сестра – воплощение праздности в природном, невинно-чистом ее выражении6.
6. Ср. чеховскую мысль: «Я думаю, что близость к природе и праздность составляют необходимые элементы счастья; без них оно невозможно» [2, т. 23, с. 296] .
22 *** Труд, как и праздность, у Чехова тоже бывает разным: и беспросветно-тяжелым, и бессмысленно-бесполезным. Он может быть и таким, как у Дымова, и таким, как у профессора Серебрякова, и таким, как у Лидии Волчаниновой. Поэтому и характер отношений между трудом и праздностью (и персонифицирующих их муравьем и стрекозой) –тоже разный. Если в басенном изводе союз стрекозы и муравья безусловно невозможен, то у Чехова возможность такого альянса рассматривается и осмысливается. Как, к примеру, в рассказе «Три года».
23 Союз Лаптева и Юлии сначала выглядит как полный мезальянс, в том числе и с точки зрения «труда – праздности». Казалось бы, между Юлией Сергеевной (у которой, по ее словам, «праздник каждый день, от утра до вечера») и выросшим в среде, «где трудятся каждый день», Лаптевым, ничего общего быть не может. Но при этом «нет цены и жертвы», на какую Лаптев бы не пошел ради своей избранницы: «Если бы вы согласились быть моею женой, я бы всё отдал. Я бы всё отдал... » [2, т. 10, с. 19].
24 Когда Лаптев говорит Юлии о необходимости труда, без которого «не может быть чистой и радостной жизни», эта риторика не согласуется с его унизительно-беспросветной «трудовой» жизнью в лавке отца, где из галантерейной мелочи складываются миллионные доходы, не принося никому счастья. Это тот случай, когда ничто превращается в нечто, но само нечто оказывается ничто.
25 Но рассказ Чехова все же о другом труде – о таком, когда силы растрачиваются не напрасно, о труде преодоления границ собственного «я» и обретения счастья. В финале рассказа Юлия признается мужу в любви, а Лаптев ведет себя сдержанно – так, «как будто он был женат на ней уже лет десять, и хотелось ему завтракать» [2, т. 10, с. 91]. В этом чувстве и жесте («он осторожно отстранил ее руку, встал и, не сказав ни слова, пошел к даче») есть то, что связывается с представлением о собственном жизненном пространстве, где спокойно и счастливо, – о собственном доме.
26 У Чехова сюжет стрекозы и муравья не сводится к басенной морали7, аллегорически иллюстрирующей идею торжества труда над праздностью – муравья над стрекозой. По Крылову, тот, кто не трудится, сам себя обрекает на погибель. У Чехова же возможно и обратное: на погибель, как можно было видеть, способен обречь себя и тот, кто трудится. Но дело не только в этом – в отношениях стрекозы и муравья камнем преткновения является даже не вопрос о выборе позиции (труд или праздность), а вопрос о крове. У Крылова муравей отказывает нуждающейся в крове стрекозе. У Чехова возможна ситуация, когда у самого муравья без стрекозы не может быть крова. Очевидно, что для Лаптева обретение собственного дома, где покойно и счастливо, возможно только с Юлией Сергеевной. По всей видимости, и для Дымова представление о домашнем очаге связывается с Ольгой Ивановной. Это объясняет оставшуюся в рассказе без какой-либо мотивации его женитьбу на Попрыгунье.
7. По всей видимости, наряду с притчей и анекдотом идейной трансформации в чеховском рассказе подвергалась и басня. Об обращении Чехова к притче и анекдоте см. [7, с. 13 – 31].
27 Заметим, что и сама Ольга Ивановна, будучи «попрыгуньей», обретает с Дымовым то, чем подспудно очень дорожит, – собственный дом. Когда художнические скитания и сопутствующая им неустроенная жизнь ее утомляют и вызывают желание «сбросить с себя… чувство физической нечистоты» [2, т. 8, с. 18], она тайно скучает по дому и по устроенной жизни, немыслимой без Дымова. (По всей видимости, с этим именем могут соотноситься еще и такие значения, как «дом» и «очаг»). «…Она унеслась мыслями в гостиную, в кабинет мужа и вообразила, как она сидит неподвижно рядом с Дымовым и наслаждается физическим покоем и чистотой и как вечером сидит в театре и слушает Мазини» [2, т. 8, с. 19]. Со смертью Дымова Ольга Ивановна лишается главного – устроенного быта.
28 Все чеховские персонажи-стрекозы так или иначе лишены дома, но по-разному. Среди них есть те, которые тяготятся неустроенностью жизни, и те, которые лишены самого чувства дома.
29 К первому «стрекозиному» разряду относится, к примеру, Любовь Андреевна Раневская. О неустроенной жизни Раневской в Париже читатель узнает со слов ее дочери Анны: «Мама живет на пятом этаже, прихожу к ней, у нее какие-то французы, дамы, старый патер с книжкой, и накурено, неуютно. Мне вдруг стало жаль мамы, так жаль, я обняла ее голову, сжала руками и не могу выпустить. Мама потом все ласкалась, плакала...» [2, т. 13, с. 201]. «Вишневый сад», по сути, пьеса об утраченном и для нее, и для всех доме. К этому же разряду можно отнести и трех неустроенных сестер, все мечты которых обращены к невозвратному прошлому, к дому, к Москве. А вот ко второму – профессора Серебрякова. Ради продолжения праздной жизни он с легкостью готов продать дом, с которым неразрывно связаны жизни всех его обитателей.
30 «Муравьи» также могут быть разделены на тех, кто предоставляет кров, и на тех, кто его лишает. При этом мотивация того или иного решения отличается. К примеру, Лидия Волчанинова лишает крова («дома с мезонином») свою мать и сестру по идейным соображениям. А Лопахин, который способен сыграть роль муравья-спасителя, этой роли не соответствует. Ставя финальную точку в вопросе о судьбе имения, он поступает, скорее, как басенный муравей.
31 Несмотря на изобилие и разнообразие в творчестве Чехова «муравьино-стрекозиных» коллизий (каждая из которых неповторимо-индивидуальна)8, возможность сделать некое обобщение все же есть. И оно может быть таким. Первое: стремление к отдельному существованию для стрекозы или муравья всегда разрушительно и опустошительно. Второе: только в их труднодостижимом союзе кроется условие счастья.
8. О чеховском принципе индивидуализации истины и о его отвержении всякой генерализации см.: [8, 87 – 140].

Библиография

1. Берковский Н.Я. Литература и театр. Статьи разных лет. М.: Искусство, 1969. 641 с.

2. Бицилли П.М. Трагедия русской культуры. М.: Русский путь, 2000. 604 с.

3. Катаев В. Проза Чехова. Проблемы интерпретации. М.: Изд-во МГУ, 1979. С. 87–140. 326 с.

4. Тюпа В.И. Художественность чеховского рассказа. М.: Высшая школа. 1989. 133 с.

5. Фаустов А.А., Савинков С.В. Универсальные характеры русской литерату-ры. Воронеж: ВГПУ, 2015. 312 с.

6. Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Сочинения: В 18 т. / АН СССР. Ин-т мировой лит. им. А. М. Горького. – М.: Наука, 1974 –1982.

7. 7. Чудаков А.П. Поэтика Чехова. Мир Чехова: Возникновение и утверждение / А.П. Чудаков. СПб: Азбука, Азбука-Аттикус, 2016. 704 с.

8. Шмид В. О проблематичном событии в прозе А.П. Чехова // Шмид В. Про-за как поэзия. Пушкин. Достоевский. Чехов. Авангард. СПб.: ИНАПРЕСС, 1998. 352 с.

Комментарии

Сообщения не найдены

Написать отзыв
Перевести