Данная статья предлагает коснуться одного из аспектов обширнейшей темы “Байрон и свободаˮ в контексте русского восприятия байроновского творчества. Нас интересует своеобразный взгляд Вяч. И. Иванова на феномен байронизма, отразившийся в его статьях, вошедших в сборник “По Звездамˮ (1909): “Байрон и идея анархииˮ, «О “Цыганахˮ Пушкина», написанная для 2-го тома сочинений Пушкина в “Библиотеке великих писателейˮ под ред. С. Венгерова, (1908); “Байронизм, как событие русского духаˮ, возникшая как речь для заседания петроградского Общества Английского Флага (опубл. 1916), и “Роман в стихахˮ, написанная сначала по-итальянски в качестве предисловия к итальянскому переводу “Евгения Онегинаˮ и вышедшая в 1937 г. по-русски в LXIII выпуске парижских “Современных записокˮ вместе с русским текстом речи Иванова “Аспекты красоты и добра в поэзии Пушкинаˮ, произнесенной в этом же году по-итальянски на торжественном собрании по поводу столетия со дня смерти поэта и напечатанной под названием “Два маякаˮ.

Байрон традиционно воспринимался в России как “певец свободыˮ. Подобную характеристику можно встретить непосредственно у Пушкина, соединившего фигуру поэта с образами свободы и морской стихии в своем элегическом стихотворении “К морюˮ (1824), написанном сразу после смерти “оплаканного свободойˮ английского “властителя наших думˮ [1, т. 2, с. 198–200]. Она отражала мятежные настроения участников тайных обществ накануне восстания декабристов, вдохновляла на радикальные действия и быстро закрепилась в среде читающей публики¹. Эта репутация строилась не только на основе мнений литераторов, критиков и просвещенных читателей, но во многом и за счет официальной реакции властей в виде запрета на издание его произведений или очень жёсткой цензуры: так, “Абидосская невестаˮ была заметно откорректирована в русском варианте, из русского перевода “Гяураˮ убрали “Прологˮ, на издание “Дон Жуанаˮ был наложен запрет. “Восхищенному вниманию, с которым русское общество следило за действиями Байрона в пользу греческой свободы, и восторженному отклику о нем русских поэтов противостояла, таким образом, не только сложная сеть цензурных запретов и охранительных мероприятий, но и вдохновлявшая их информация Министерства иностранных дел. Это была настоящая борьба общественного мнения и правительственных постановлений за и против Байрона, борьба явных и тайных общественных сил, которую живо ощущали современники и недооценили последующие исследователи политической и культурной жизни 20-х годовˮ [5, с. 411].

Можно сказать, что в понимании образованного русскоязычного читателя той поры образ свободы, представленный фигурой Байрона, подразумевал, с одной стороны, его политическую позицию, выраженную в горячей защите государственной независимости Греции и непосредственном участии в освободительной борьбе греков против Османской империи; с другой, его новаторство в сфере художественной – разработку жанра лирической поэмы, создание нового типа героя, свежую эмоциональную манеру повествования, в общем, “освобождение от условностей классической поэтики, от бедных и обветшалых правил и схем французского классического искусстваˮ [2, с. 39].

В контексте английского романтизма концепция свободы была тесно связана с теорией Ж.-Ж. Руссо о “естественном человекеˮ и о возникновении неравенства. Это повлияло на то, что в английском романтическом сознании тема природы логически выводила на проблему свободы: неподконтрольные природные стихии давали созерцающему их поэту надежду на грядущее освобождение человека от социального рабства (Вордсворт и Колридж рубежа XVIII–XIX вв.), “природный порядокˮ представлялся идеальной моделью будущего свободного человеческого общества (Шелли), в отдельных образах живого мира изображалась свобода от собственной человеческой телесности (Китс). Своеобразная “типологияˮ свободы выражалась через три термина, имеющиеся в английском языке для данного понятия: “freedomˮ, “libertyˮ, “independenceˮ [6, p. 203]. Если слово “libertyˮ, ранее нейтральное, приобрело после революций в Америке и Франции политический оттенок, в радикальных формах близкий русскому “своеволиюˮ, то “independenceˮ, исторически связанное с Гражданской войной в Англии (1642–1651), означало “независимостьˮ, а “freedomˮ в целом выражало свободу движения и в зависимости от авторского замысла могло быть семантически ближе к “libertyˮ или “independenceˮ. В глазах современников Байрон как борец за независимость Греции был в семантическом поле “libertyˮ, тогда как его личностные отношения с миром лучше описываются термином “independenceˮ – “независимостьˮ. Отсюда сквозной мотив бунта, мятежа, восстания байронического героя – от Гяура до Каина и Кристиана – против властного порядка.

Это ясно видел и чувствовал Пушкин. В своих критических статьях и публицистике, посвященных Байрону (черновой набросок “О драмах Байронаˮ (1827), рецензия «О трагедии Олина “Корсерˮ» (1827), “Опровержение на критикиˮ (1830), набросок начала статьи “Байронˮ (1835)), Пушкин ничего не говорит о свободолюбии творца Чайльд-Гарольда, но отмечает “дерзкое презрение к общему мнениюˮ [1, т. 7, с. 322] как одно из ключевых свойств его натуры. Байрон видится им как “мрачный и сильный характерˮ, изобразивший самого себя во всех главных героях своих поэм.

Пушкинскую линию в отношении к Байрону, сочетающую восхищение художественным гением и проницательную критику, продолжит и разовьет в своей публицистике Ф.М. Достоевский. Для него характерно обращение не столько к поэту Байрону, сколько к феномену “байронизмаˮ, и акцент на масштабности, интенсивности и моментальности события: байронизм именуется “великим, святым и необходимым явлением в жизни европейского человечества, да чуть ли не в жизни и всего человечестваˮ [7, c. 397]. Достоевский продолжает мысль Пушкина о “мрачном генииˮ: “Это была новая и неслыханная ещё тогда муза мести и печали, проклятия и отчаянияˮ [7, c. 397]. Но байронизм интересен Достоевскому постольку, поскольку он позволяет объяснить тип “несчастного скитальца в родной землеˮ, явившийся у Пушкина в “Евгении Онегинеˮ [8]. Аргументация писателя в Пушкинской речи строится на противопоставлении байронического типа – Онегина – и образа Татьяны Лариной, воплотившей, по мысли Достоевского, все самые высокие черты русского народа. Проблема отчуждения байронической личности от родной земли и корней позже в полной мере реализуется в русских персонажах-нигилистах у Тургенева и Достоевского [9].

Взгляд Достоевского нам важен, поскольку он подводит непосредственно к теме статьи. Во-первых, Достоевский дает байронизму высокую оценку: он отделяет его историческое значение “клапанаˮ, открывшего исход “тогдашней тоске человечества и мрачному разочарованию его в своем назначении и в обманувших его идеалахˮ [7] от последующих нигилистических форм его развития. Во-вторых, байронизм интересен Достоевскому в его русском, в первую очередь, пушкинском варианте, разговор о Байроне выводит на Пушкина. Эта модель будет учитываться Вячеславом Ивановым, говорившим о своей “страсти к Достоевскомуˮ [10, с. 29], для которого Достоевский был, своего рода, духовным “маякомˮ. Есть что-то символическое в том, как на открытии памятника Пушкину 6 июня 1880 г. встретились эти три великих русских художника: юный Иванов, зрелый Достоевский и бронзовый Пушкин.

Интерес Вяч. И. Иванова, поэта-символиста и блестящего филолога, “сверхфилологаˮ, как его назвал Бердяев [13, с. 280], к творчеству Байрона многоаспектен. Имеется довольно большой корпус ив<em>а</em>новских переводов из байроновского наследия: стихи “Прости!ˮ (“Farewell! If ever fondest prayerˮ), “Разлукаˮ (“When we two partedˮ), “Романсˮ (“I speak not, I trace not, I breathe not thy nameˮ), “Романсˮ (“Юлиан. Отрывокˮ “Julian. A Fragmentˮ), “Романсˮ (“There’s not a joy the world can giveˮ), «Романсˮ («Bright be the place of thy soul…ˮ), «Романсˮ («They say the hope is happinessˮ) и поэма “Остров, или Христиан и его товарищиˮ (“The Island, or Christian and his comradesˮ, 1823), а также названные в начале статьи работы в жанре философской публицистики и литературоведческого исследования [11]. Немаловажен и биографический аспект – в судьбе английского и русского поэтов есть немало созвучных моментов: значительную часть жизни оба были по разным причинам добровольными скитальцами за пределами своей страны и нашли в Италии место эстетической и душевной гармонии, оба нередко заходили за черту общепринятых правил, оба несли тяжкий груз бракоразводных процессов и глубоко переживали сковывающее действие общественных норм². Проблема свободы, ее природы и форм занимала ницшеанца Иванова, автора диссертации по культу Диониса, не меньше, чем участника кружка итальянских карбонариев, борца за греческую независимость Байрона.

В статьях сборника “По звездамˮ Иванов исследует разные варианты свободы в произведениях поэтических “звёздˮ – байроновской поэме “Островˮ (“Байрон и идея анархииˮ) и «Цыганахˮ Пушкина («О “Цыганахˮ Пушкина»). Написанная в пору первой мировой войны речь “Байронизм, как событие русского духаˮ звучит как трактат-манифест анархизма, где автор сплавляет мысли из предшествующих статей об анархической утопии и славянской соборности с настроениями и чаяниями исторической обстановки³. Поздняя работа “Роман в стихахˮ представляет собой развернутый анализ-комментарий “Евгения Онегинаˮ для итальянских читателей, где Иванов возвращается к вопросу использования байроновских моделей русским поэтом. Мы не будем придерживаться хронологического порядка статей в освещении того, как складывалась идея анархической свободы у Иванова, а постараемся передать ее образ, сложившийся к 1916 г. (“Байронизм, как событие русского духаˮ), обращаясь за примерами к его работам по “Островуˮ и пушкинским поэмам.

Юношеский мощный порыв в революцию и нигилизм, завершившийся отъездом для учебы в Берлин и почти двадцатилетним странствием по европейскому континенту, сублимировался у Иванова в высшие формы “мистического анархизмаˮ: « мирно-анархическое начало, не исключаемое славянофильской соборностью “с оттенком либеральнымˮ, но ею предполагаемое, есть органическая константа всего его пути» [10, с. 37].

Анархия трактуется Ивановым в духе самоосознанной соборности – наивысшей формы свободы и является полной противоположностью самоволию индивидуализма, с одной стороны, и “самодовольному культу государственностиˮ [10, с. 37], с другой. Путь анархии дает “возможность примирения личной воли и воли соборной в торжестве безвластия или безначалия, идея синтеза обоих начал – личного и соборного – в общине анархическойˮ [11, с. 284]. Анархическое сознание зиждется на триаде Божьего “Аз есмьˮ, человеческого “аз есмьˮ и объединяющего вселенского “ты есиˮ [11, с. 295]. “Анархия, если она не мятеж рабов, должна утверждаться как факт в плане духаˮ, что подразумевает совершенное духовное очищение личности «и высветление индивидуального сознания, при котором человеческое я отметает из своего самоопределения все эгоистически-случайное и внешне обусловленное и многообразными путями “умного деланияˮ достигает чувствования своей глубочайшей, сверхличной воли, своего другого, сокровенного, истинного я» [11, с. 320].

Историческая миссия байронизма, вышедшего из Англии, “наставницы народов в науке свободыˮ [11, с. 292], для общинного славянства и, в особенности, для России состояла в том, чтобы утвердить самоценность личности и её индивидуальную свободу: “Для славянства он был огненным крещением духа, первою врезавшеюся в сердца, как раскаленная печать, вестью об извечном праве и власти человеческой личностиˮ, – пишет Иванов [11, с. 292], раскрывая смысл слов Достоевского о необходимости и святости байронизма для Европы [7, с. 397]. В героях Байрона, верящего в “личного живого Богаˮ [11, с. 294], утверждается принцип человеческого достоинства, вытекающий из божественности самого человека. И это достоинство исключает рабскую зависимость и от личной воли другого человека (тирания), и от воли множества (демократическое принуждение). Для общинного типа сознания, не знающего индивидуальной воли, самодовление, самоначалие байроновского героя, который руководствуется своими собственными убеждениями, желаниями и страстями, было необходимым этапом духовного развития. Богоборчество Байрона в глазах “мистического анархистаˮ Иванова выражало максимальную степень развитости “аз есмьˮ, достигшую таких титанических масштабов, что личности стало тесно в границах собственного бытия, как духовного, так и телесного. Изгнанничество, “мировая тоскаˮ и странствия байроновских героев и самого поэта являются выражением определенной личностной переразвитости, не находящей места в своей жизни.

“Байронова проблема свободы, как проблема самоутверждающегося бытия и самоопределяющегося характера, в ее наиболее чистой и жизненной формеˮ [11, с. 294] долго не находит решения в произведениях английского поэта. Центральные герои байронического типа: Гяур (“Гяурˮ, 1813), Селим (“Абидосская невестаˮ, 1813), Конрад (“Корсар, 1814), Лара (“Лараˮ, 1814), Альп (“Осада Коринфаˮ, 1816), Манфред (“Манфредˮ, 1817), Каин (“Каинˮ, 1821) погибают или становятся изгнанниками. Своеволие, не ограниченное высшими началами (“Аз есмьˮ) и неосвященное никакими сердечными чувствами, становится разрушительным для мира и самого себя.

“Загадка Сфинксаˮ – так обозначил Иванов байроновский конфликт между самоопределяющейся личностью и обществом [11, с. 295], и ответ на нее находил в пушкинском творчестве. В двух блестящих работах – «О “Цыганахˮ Пушкина» и “Роман в стихахˮ – исследователь дает глубокий анализ “расколаˮ Пушкина с Байроном и поиска собственных начал, философского и поэтического самоопределения. Для русского поэта, сложившегося под влиянием ясного и строгого французского канона эпохи Просвещения, байронизм знаменовал переход к новым “дискурсамˮ постреволюционного века. Прежде всего, он дал создателю “Цыганˮ “чисто техническое обогащениеˮ, расширил “внешнепоэтический диапазонˮ: “Байрон открыл Пушкину-художнику много формальных средств и приемов, новый ритм лирического и эпического движения в ходе повествования и в течении речи. Наш поэт подражает ему и в обрисовке лиц и положений, и в стиле описаний, в отступлениях и переходах, в паузах и позахˮ [11, с. 308]. Что касается нового героя – “гордого человекаˮ (в характеристике Достоевского), то Пушкин отразил этот тип в характерах Алеко и Онегина, дав ему собственную оригинальную интерпретацию и оценку, причем, более определенно и радикально, как утверждает Иванов, нежели сам Байрон или французские романтики.

Важно отметить, что начатые в 1824 г. в Одессе “Цыганыˮ дописывались в Михайловском осенью того же года параллельно с работой над “Борисом Годуновымˮ и “Евгением Онегинымˮ, и проблема “гордого человекаˮ мыслилась Пушкиным в этот период уже значительно шире и сложнее с учетом русского исторического контекста и духовной традиции, чем просто конфликт индивидуалиста и анархической цыганской общины. Пушкин сопоставляет два типа свободы: “байроническое свободолюбиеˮ Алеко и “естественную вольность детей природыˮ [11, c. 302]. В первом случае свобода заключена в сферу собственных интересов и чувств, во втором она пронизывает каждую отдельную личность общины, объединяет и ведет, поскольку строится на триаде Божественного, личностного и вселенского. Таким выразителем высших анархических начал в поэме является старый цыган, принявший “бегущего от законаˮ Алеко в табор и отдавший ему свою дочь. В самой цыганской общине, как она показана Пушкиным, вольно кочующей по степям со своим скупым скарбом, неподотчетной никому и никому не навязывающей своих правил, Иванову видится идеал человеческого общежития, пусть лишенного материальных благ, зато владеющего подлинной свободой. Цыгане тоже странники, не примкнувшие к гражданским институтам, отвергаемые общественным порядком за свою вольность, но странничество пушкинских цыган иного порядка, нежели отверженность Алеко или какого-нибудь байронического героя. Им чужд мрачный индивидуализм байронического героя, но и карательная система гражданского общества им чужда: “Мы дики; нет у нас законов; / Мы не терзаем, не казним; / Не нужно крови нам и стонов…ˮ [1, т. 4, с. 233–234]. Для ссыльного Пушкина в образе этих “приверженцев первобытной свободыˮ [1, т. 7, с. 20] отразились его собственные мечты о независимости; для Иванова это был даже не табор, а “общинаˮ, воплощающая высшие чаяния мистического анархизма, в котором поэт-символист видел преодоление байронизма – “русский ответˮ на коварную загадку Сфинкса.

Во многих отношениях, таких как изображение дикой экзотики, “первобытныхˮ народов, оппозиция общественного и индивидуального, закона и свободы, мотив утопии, музыкальность художественного языка, поэма “Цыганыˮ близка “Островуˮ. Написанная Байроном за год до смерти поэма “Остров, или Христиан и его товарищиˮ, рассказывающая о действительном мятеже на корабле “Баунтиˮ в южных морях в 1789 г., отмечается Ивановым как явление особенное, как “новое исповедание правˮ, “как одна из любопытнейших форм Байронова утверждения свободыˮ [11, с. 283]. В “Островеˮ показан как идеальный сценарий для самостоятельной личности, так и предупреждения об опасностях самоволия. Христиан поднимает бунт на корабле и ведет команду к берегам Таити, где “рай избыточных плодовˮ и “без межей земляˮ [12], “где нет ни власти над людьми, ни суда и законного принужденияˮ [11, с. 282]. В поэме поиски преступной свободы приводят Христиана к гибели его самого и части его друзей, в отличие от реального Флэтчера Христиана, укрывшегося на островах Питкэрн. Однако основная линия “Островаˮ связана с вымышленным персонажем Торквилем, который спасается благодаря любви Ньюги, дочери местного вождя, и ему дано познать утопическую идиллию земного рая. Таким образом, байроновский индивидуализм находит для себя выход в мифе о “золотом веке всеобщего мира и счастия без законовˮ [11, с. 286], в первобытной общине “дикарейˮ. “Я очень упростил свою политику в смысле полной ненависти ко всем существующим правительствам, – цитирует русский поэт английского, – Первый момент общей республики обратил бы меня в защитника деспотизма. Дело в том, что богатство – сила, а бедность – рабство. По всей земле, тот или другой образ правления для народа не хуже, не лучшеˮ [11, с. 288]. Оригинальность поэмы, неоцененная до конца, как замечает Иванов, достигается удивительным синтезом поэтической выразительности, сказочно-мифологических мотивов и политических тем, вобравших в себя анархические проекты П.Б. Шелли и У. Годвина.

Примечательно, что Иванов возвращается к Байрону всякий раз, когда ему нужно прояснить что-либо по творчеству Пушкина. Так в статье “Роман в стихахˮ для объяснения итальянским читателям, что такое “Евгений Онегинˮ, ему требуется сопоставить Байроновский романтический стиль в поэме “Дон Жуанˮ и Пушкинский новый реалистический язык в “Евгении Онегинеˮ. Своеобразие Байроновской поэтической манеры очаровывает Пушкина, копируется им и, вместе с тем, побуждает его к собственным экспериментам, что ярче всего проявилось на уровне жанра. По мысли Иванова, английский поэт в поисках новых форм выражения обратил свой взор в сторону прозы, что обозначилось в попытке встроить “Чайльд-Гарольдˮ в формат рыцарской литературы (обозначенный в подзаголовке поэмы средневековый “romauntˮ), лирических отступлениях и потом в реализме и натурализме “Дон Жуанаˮ, несовместимых с привычной поэтической нормой. Однако вместе с новаторскими приемами Байрон использовал спенсерову строфу и октаву – инструменты эпической поэзии, в его героях узнавался сам мрачный, разочарованный и мятежный автор, его сатирический натурализм выходил из романтической иронии; иными словами, Байрон остался в границах романтической парадигмы. Тогда как Пушкину было свойственно “органическое и как бы эллинское чувство меры и соответствия, в особенности же изумительная способность непосредственного и безошибочного различения во всем – правды от лжи, существенного от случайного, действительного от мнимогоˮ [11, c. 326]. Избегая широких театральных жестов и титанического размаха, он дает реалистическую панораму повседневной жизни своего героя, “одного из рядовых люциферов обыденностиˮ [11, c. 326], общества и самого рассказчика. Это невозможно сделать, не обратившись к романному началу, которое дает писателю оптику объективного наблюдения и анализа, и открывает перспективу развития и трансформации характера. Так происходит преодоление романтизма и вход в новую художественную парадигму реализма, Пушкин, по определению Иванова, стоит у истоков русского романа. Снова и снова Иванов подчеркивает, что Байроновское интеллектуальное и творческое вольнолюбие открыло для Пушкина новые пути в литературе, но вектор духовного движения русского поэта был совсем иной, противоположный романтическому богоборчеству.